Агнесса была рыжеватая девица небольшого роста и безотрадной наружности. Ее мольба, высказанная очень пронзительным голосом, ошеломила меня.
– С чего вы взяли, что я буду доносить Бакалягину о ваших разговорах по телефону?
– Ах, но я уже всего боюсь. Этот человек способен придать яростный оттенок самым простым вещам. Сейчас же начнет рвать и метать.
– Кого это?.. – спросил я, думая о другом.
– Что попадется. Мужчина вообще – наказание, а мужчина, влюбленный и ревнивый, – наказание тройное. Зайдите ко мне – чаю стакан выпить. Мне нужно с вами серьезно поговорить.
Агнесса втащила меня в свою комнату, толкнула на какой-то пуф и, схватившись в отчаянии за голову, заявила:
– Так дальше жить нельзя.
– Успокойтесь. Что-нибудь случилось?
– Этак с ума сойти можно!! Эти горящие глаза, сцены из-за всякого прикосновения ко мне мужчины – кто может перенести подобную муку?
– Ну, я думаю, это все для вас довольно-таки стеснительно. Отчего бы вам не переехать на другую квартиру?
Она улыбнулась гнетущей душу улыбкой.
– Зачем?.. Чтобы он завтра же поселился напротив, еще более ожесточенный, еще более подозревающий? Уже уходите? Ну, до свиданья. Так ради же бога – ни слова о визите!
III
Вечером ко мне зашел Бакалягин.
Усы его были опущены вниз, в уголках губ притаилась скорбь, и опять он, длинный, с крошечной головкой на беспокойной шее, напомнил мне беспокойно озирающуюся змею.
– Ушла? – прошептал он, показывая пальцем на правую стену.
– Ушла. А что?
Он обрушился на диван, как скошенный бурей телеграфный столб.
– Я так больше жить не могу! Поймите, она меня в могилу сводит!
– Кто?
– Агнесса. Сегодня закатила истерику за то, что я вчера был на семейном обеде у одной дамы. Подумаешь, какое преступление. И я вот теперь сижу и думаю: что я за такой за человек, что она так втюрилась?! Красотой особенной я не отличаюсь, талан…
– А вы бы уехали отсюда, что ли.
– Уехать?!! Вы ребенок. В Одессе, в Гельсингфорсе, на дне моря и под облаками я буду отыскан… И тогда еще худшие времена настанут.
– Да позвольте… Значит, вы ее не любите?
– Да что вы, батенька, – вскричал Бакалягин, вздернув плечами так энергично, что они чуть не налезли ему на уши. – Любить можно нормальную женщину, а не эту сумасбродную бабу, способную за один взгляд на постороннюю женщину перегрызть глотку.
– А вы ее тоже ведь ревнуете?
– Я? Вы смешной человек.
– Ну, знаете, – сказал я раздраженно. – В таком случае, я признаюсь вам: она сегодня затащила меня к себе и жаловалась на вас, что вы ее изводите ревностью.
– Ха! ха! ха! ха! – отрывисто захохотал этот хилый любовник. – Я… ее… ревную… ну, знаете, я думал, что вы считаете меня умнее!
– Она умоляла меня не говорить вам, что я был у нее. «Он, – говорит она, – может вообразить Бог знает что!»
– Я могу вообразить только одно, – покачал головой Бакалягин, – что она – дура.
– Значит, вы ее совсем не любите?
– Подите вы! Сами ее любите.
– Но почему же вам не расстаться?
– Расстаться? А ходить с выжженными глазами и изуродованной физиономией – это вам приятно? Это вам тоже расстаться? Нет уж, на кого Господь положил проклятие, тот должен всюду влачить его.
– Не поговорить ли мне с ней как третьему лицу? А?
– Не советую. Истерики не оберешься. Сегодня, когда мы чай у нее пили, она так на меня зыкнула за какое-то замечание о ее подруге, что я стакан на пол уронил. Э, да уж что там говорить… несчастный я. Прощайте!
IV
Жизнь в меблированных комнатах развивает либеральные поступки.
Поэтому я не удивился, когда на следующее утро ко мне без доклада вошла Агнесса Чупруненко.
Поздоровавшись, она спросила:
– Ушла уже?!
– Кто?
– Эта верста коломенская. Вот уж сотворил Господь и сам удивляется.
Я пожал плечами. Она сидела, понурившись, наполненная до краев безысходной скорбью.
Потом прошептала:
– Больной человек. Вчера посуду стал бить. Стакан с чаем разбил. Нашел у меня карточку моего отца – устроил сцену… Это, говорит, ваш любовник, наверное? Господи! Грешный я человек – иногда думаю – хоть бы его трамваем переехало или в тюрьму бы посадили!
– А он говорит, что вы его любите.
– Я?! Люблю?! Кого?
– Бакалягина.
– Нацепите его себе на нос, вашего Бакалягина.
– Я не привык делать бесцельных поступков, – ответил я.
– На месяц бы! На одну недельку! На один день бы хоть оставил он меня в покое. Нет! Как утро – сейчас же в дверь своей кривой лапой стучит: «Агнесса, вы дома?» Если бы вы знали, как мне иногда хочется ему сказать: «Убирайся к черту, жердь проклятая! У меня другой! Мужчина!»
– А вы бы сказали когда-нибудь. Попробуйте.
Она пожала плечами.
– В свидетели попасть хотите?
– А что?
– Убьет. Выломает дверь и убьет меня.
Я сжал губы и жестко сказал:
– А знаете, он говорил мне, что не любит вас.
Она усмехнулась:
– Еще бы! Он это может сказать. К сожалению, это только разговор для посторонних.
– Он говорил, что терпеть вас не может. Она, говорит, мне на шею повисла, и никак я не могу от нее отделаться.
– Ну конечно! Ему стыдно признаться, что он влюблен, как дурак, что из-за пустяка на стену лезет, – вот он и старается всех уверить. Ничтожная личность.
V
Это была серьезная, тяжелая, застарелая болезнь.
Я знаю, некоторые серьезные болезни требуют серьезной, иногда мучительной, операции.
Операцию можно было бы сделать такую.
Пригласить к себе длинного квартиранта Бакалягина и безотрадную квартирантку Агнессу Чупруненко… Усадить их, сесть самому и, не торопясь, не волнуясь, сказать:
– Господа! Одним ударом ножа я могу облегчить ваши страдания. Позвольте мне передать со стенографической точностью те слова и выражения, которые каждый употреблял по отношению к другому. Агнесса утверждает, что Бакалягин надоел ей до омерзения, а Бакалягин утверждает, что Агнесса – пошлая дура, присосавшаяся к нему, как пиявка. На мой совет – уехать – Агнесса ответила так: «Я бы уехала, но он сейчас же потащится за мной, разыщет меня и еще больше начнет отравлять мне жизнь». На мой совет – уехать – Бакалягин, в свою очередь, заявил, что он бы это сделал с наслаждением, но «эта глупая баба, как собачонка, побежит за ним и отыщет его в Гельсингфорсе, в Одессе и даже на дне морском». Господа! Теперь вы все знаете друг о друге. Договоритесь при мне, объяснитесь, – и пусть каждый едет куда хочет. Зачем же вам, жалкие вы люди, тянуть постыдную, глупую лямку, бродить в темноте и отравлять жизнь себе, а главное, мне, мне, которому вы смертельно надоели. Ну… эйн, цвей, дрей – и готово.
