— Кажется, Валентина.
— А фамилия?
— Я не помню.
Но Галя чувствовала, что бабушка врала, теперь, вероятно, уже жалея о своей откровенности.
Как бы оправдываясь, Зоя Даниловна продолжила:
— С тех пор прошло 26 лет. Я постаралась все забыть. Забыть и жить для тебя. Ты стала моим ребенком. Ты и есть мой ребенок. Я имею на это право после того, как жестоко со мной обошлась судьба… и твоя мать. Они обе отняли у меня сына, заставили страдать, мучиться…
— И ты вычеркнула их всех из моей жизни, — констатировала Галя.
— Только ради тебя, деточка. Только ради тебя.
— Ради меня? А не ради себя? Одного человека нельзя заменить другим. И нельзя отнимать то, что тебе не принадлежит. Они мои родители, бабушка. Они мои родители! Я бы не стала их стыдиться, что-то скрывать и прятать, словно… поношенные, разбросанные повсюду вещи при появлении нежданных гостей.
— Ты ничего не понимаешь в жизни, деточка.
— Я понимаю достаточно, чтобы быть уверенной в том, что ты поступила нечестно по отношению ко мне… и к ним, — Галя потрясла фотографиями.
— А ты разве честно поступаешь, когда говоришь мне все это? — снова воскликнула Зоя Даниловна. — Мне! Которая пожертвовала молодостью ради тебя, которая ночей не спала, возилась с пеленками-распашонками, мучилась из-за твоих болезней. Каково мне теперь видеть, как ты умиляешься и льешь слезы над фотографией этой… маленькой негодницы, только и удосужившейся произвести тебя на свет и бросить в роддоме? Каково мне, я тебя спрашиваю?! Даже если я сделала что-то не так, разве моя вина больше, чем ее?
— Бабуля, я не говорю о чьей-то вине! Ты для меня самый родной в этом мире человек. Но нельзя делать из людей марионеток и подвязывать их на ниточках собственных прихотей. Я не знаю, что тогда случилось между всеми вами, но это не повод играть с моей судьбой. Знаешь, теперь я думаю, что было бы, если бы ты меня не пожалела тогда, 25 лет назад? Просто взглянула бы, потрепала за щечку и положила бы рядом дешевенькую игрушку? Но ты вспомнила о своем одиночестве. Это решило дело. А потом ты посчитала, что мне незачем знать о грязном белье семьи, и затолкала его подальше, показав вместо родителей свадебные фотографии чужих мне людей. А ведь я всю свою жизнь смотрела на них и говорила: «Это мои родители». Я думала о них, как о своих родителях. Я мечтала: что было бы, если бы они были рядом? Вероятно, говорила я себе, мы вместе ходили бы в парк кататься на каруселях, гуляли, ели бы мороженое, смеялись… Мы могли бы, думала я, делать тысячу интересных вещей вместе, так же, как и другие семьи. Мне снилась моя мама. Во сне я чувствовала, как она меня обнимала, как ласково гладила по голове. И всегда я видела их, этих чужих людей! По крайней мере, поселила их лица в своем сердце. Это было! Но я тебе не говорила, чтобы ты не шикнула на меня, как всегда делала, когда речь заходила на эту тему. Ты всегда обижалась, сетовала притворно, что я тебя не люблю, а я плакала, убеждая, что это не так. И это было, бабушка!
— Господи, я уже думала, что она оставила меня в покое! — простонала Зоя Даниловна, хватаясь за виски. — Я думала, что она уже никогда не возникнет в моей жизни!
— Почему ты ее так ненавидишь? Почему? — тихо спросила Галя. — Ведь не из-за того, что она меня бросила. Это началось еще раньше. Правда?
Зоя Даниловна, всегда державшая марку и подчеркивавшая, что женщине столько лет, на сколько она выглядит, теперь выглядела намного старше своих 62. Но в ее глазах появился почти фанатичный огонь, от которого Гале стало страшно.
— У меня нет желания обсуждать это с тобой. Я и так сказала достаточно. А теперь оставь меня. Я устала.
— Ты ответишь мне на один вопрос, бабушка?
— Только если он будет действительно последним.
— Ты знаешь, где моя… мама жила или живет сейчас?
— Не знала, не знаю и знать не хочу, — отрезала Зоя Даниловна, отворачиваясь.
Судя по всему, на этот раз она сказала правду.
11. Откровения
Зима уходила. А вместе с ней уходил коварный враг, таившийся в теле Степана. Теперь у него было больше времени на занятия на тренажерах и на упражнения во владении протезами. Теперь лишь чуть осторожная походка да палочка, на которую он опирался, выдавали его увечье.
Ему удалось убедить мать уехать домой, в Запеченск, так как жизнь в Москве стоила недешево, да и в общежитии у Ольки стали намекать, что пора бы нелегальной постоялице съехать. Мать уехала, только когда подробно расспросила у врачей, не случится ли чего с ее сыном еще раз. Те обещали через несколько дней снова отправить Степана в Химкинский реабилитационный госпиталь, а уж оттуда — домой. «Ну, поправляйся, сынок, — сказала она на прощание. — Слушайся врачей. Делай все, как они говорят. А мы тебя будем ждать. Все будем ждать. Во дворе у нас все про тебя расспрашивают. Даже из горисполкома звонили, сказали, что всем, чем смогут, помогут. Ну, смотри тут, сынок. Постарайся поскорее вернуться. Работу тебе найдем, не переживай. И будет у нас все хорошо».
Он и хотел бы не переживать, да не получалось. И все потому, что все это время Степан почти не видел процедурную медсестру Галю. А если и встречал в коридоре, то она, даже здороваясь, его, казалось, совсем не замечала. Странная она ходила, задумчивая. И не было видно, чтобы с Оксаной Романовной, которую все в отделении называли Змейкой, шепталась о чем-то своем, девичьем. Да и не до разговоров Змейке сейчас было. Случился у нее со старшей медсестрой скандал. В принципе, многие знали, что заведующий отделением неравнодушен к Змейке, а тут вышло так, что пришла в отделение его жена, показала Змейке анонимное письмо и прямо спросила, правда ли то, что в нем написано. Змейка, судя по всему, отпираться не стала. Однако в почерке узнала руку старшей медсестры, Маргариты Ивановны. Все, конечно, было тихо, келейно, но шила-то в мешке не утаишь. Слухи об этой истории ползли и ширились.
Только одна Галя не участвовала в обсуждении последних событий, оставаясь в стороне от них, никем не замечаемая, одинокая и… какая-то потерянная.
Случилось так, что как-то вечером они остались в холле одни. Галя нервно курила, пуская дым в открытую форточку.
— День добрый, Галина Антоновна, — поздоровался он, присаживаясь рядом.
— А, это ты, Степа, — слабо улыбнулась она. Курила Галя редко. В основном, когда нервничала. Противный вкус дыма помогал успокаиваться, сосредотачиваться только на этом вкусе, а не на том, что бурлило в душе.
— Я скоро снова уезжаю. Казалось, она его не услышала.
— Я хотел вам подарить кое-что, — произнес Степан.
— Да? Что же? — очнулась она от своих размышлений.
Степан ловко вытащил откуда-то сзади сложенную вдвое ученическую тетрадь.
— Что это? — взглянула на него удивленно Галя.
— Посмотрите, — пожал он плечами и подал тетрадь.
