Потом шаг за шагом.
Дневник профессора Юлиуса Претериуса. Наконец-то! Таинственный доктор Франкенштейн вел дневник. Но с какой целью? И почему такая личная вещь валяется среди всего этого хлама?
Дрожащей лапой я открыл обложку книги. Первая, сильно пожелтевшая страница была исчеркана даже на полях каракулями, которые люди царапают просто так от скуки или снимая напряжение, например при телефонном разговоре. Особенным в этих каракулях было то, что они изображали в веселой, иногда гротескной позе моих собратьев. Все выглядело как взбалмошный набросок к картине, которая должна была представлять мой вид. Я перелистнул страницу, и начались тайные записи профессора Юлиуса Претериуса.
Снаружи хлестал яростный ливень. Через люк в стене мне было видно, как сверкают молнии, какое дикое светопреставление творится в садах. Но на этот раз меня не пугали ни вспышки молнии, ни раскаты грома.
Я читал и читал, и мороз пробегал у меня по коже. Ледяной ужас охватил меня ввиду той вины, которую взял на себя этот человек. Вина, ужас и безумие. Или, как старик Ницше говаривал в таких ситуациях: «Если ты долго глядишь в пропасть, то и пропасть заглядывает в тебя…»
ГЛАВА 6
15 января 1980 года
Я счастлив, нет, не так! Я самый счастливый человек на всем Божьем свете! Уже месяц у меня такое чувство, будто нахожусь в опасности. Но счастье опасности «не осязаемо», это эйфорическое состояние, созданное с помощью стимуляции, постоянно присуще дыханию ирреальности. Наоборот, это состояние… Я мог бы выкорчевать целые леса, мог бы обнять и расцеловать каждого, кто мне повстречается на улице. Розалия считает, я выгляжу по крайней мере на десять лет моложе, что без ложной скромности не преувеличение.
Мне необходимо привести в порядок свои мысли, зафиксировать в дневнике совершающиеся события для потомков. Хотя я, что касается писанины, достаточно обременен тем, что регулярно веду два лабораторных журнала и деловую переписку со Швейцарией, но я хотел бы дополнительно описать этот проект с личной и совершенно не научной точки зрения. Я настаиваю, я тщеславен. Уже месяц у меня есть все основания для этого!
Моя мечта сбылась. Подводя итог пройденному пути, я осознал, что годы в институте — страшный сон. Издевательский смех профессора Кнорра, который сопровождал как отвратительный фон любую мою творческую идею, навсегда канул в прошлое. Двадцать лет я работал на это идиотское учреждение, репутация которого зиждилась единственно на том, что в столовой готовились и подавались лучшие в Европе блюда. А благодарность за это: «Поймите, дорогой коллега, то, что вы вбили себе в голову, относится к миру фантазий».
Черт бы всех побрал! Я ненавижу их изо всех сил. Они не что иное, как ничтожные бюрократы, которые тратят всю свою энергию на то, как бы одурачить государство на расчетных операциях по издержкам. Без меня, коллеги. Гуд бай!
И в «Фармароксе» сидят они же, бюрократы. Но в противоположность коллегам — государственным служащим им приходится время от времени что-то выдумывать, если не хотят оказаться в один прекрасный день на улице вместе со своей дорогой мебелью. Господин Гайбель и доктор Морф «пожаловали» мне лабораторию и ограничили одним годом научные исследования. По истечении назначенного срока они хотят видеть результаты, иначе щедрости конец.
Слава Богу, всемогущему.
24 января 1980 года
Лаборатория — сказка! Она размещается в трехэтажном старом здании и оборудована самыми современными достижениями исследовательской и медицинской техники. Я не могу поверить в свое счастье. В дополнение к месячному жалованью в десять тысяч швейцарских франков и райскому изобилию экспериментов мне полагается при успешном ходе исследований премия в полтора миллиона франков и трехпроцентная доля от прибыли, не говоря уже о лицензионном бизнесе. Кто после этого посмеет утверждать, что швейцарцы жмоты!
Иногда я спрашиваю себя, как бы обстояли дела, если бы я прошлой зимой лично не постучал в дверь «Фармарокса» и не попросил о деловом разговоре с Гайбелем. Седовласый привратник у входа, похожего на двери в храм, наверняка принял меня за сумасшедшего, но все же утрудил себя и позвонил. Гайбель, к счастью, читал мою статью в «Сайентифик америкэн» и пожелал видеть автора. Остальное — история, как это мило называют. Но что, если бы все обернулось по-другому? Мне пятьдесят один год, и на моем почти лысом черепе нет уже ни одного черного волоса. С малых лет я искал смысл жизни. Если я умру, то хотел бы оставить след в мире, а не просто рассеяться как лучик в море лучиков. Мой след не должен привлекать всеобщее внимание, но лишь принести пользу. Но отвратительная чистка клинков, вечная переписка с фармакологическими компаниями во всем мире, сизифов труд по убеждению армии руководителей фирм — все это совершенно истощило мои нервы и силы за последние годы. Если быть честным, «Фармарокс» был последней надеждой в поиске спонсора.
Зачем беспокоиться о черных днях, которые так и не наступили? Моя жизнь больше не черная и не серая. Наоборот, когда я предаю эти строки бумаге, я смотрю из окна моего бюро, расположенного на втором этаже, прямо на солнце. Оно ясно и светло, словно хочет меня поздравить с переездом.
К моей досаде, необходимо поддерживать контакт с институтом. Кнорр и его сотрудники оказывают колоссальное влияние на ветеринарные службы, которые отвечают за выдачу разрешений на опыты над животными. По моим сведениям, некоторые из его банды сидят даже в комиссиях. Неужели этот кошмар никогда не кончится?
1 февраля 1980 года
Мы наконец все в сборе. Цибольд и Грей, американский молекулярный биолог, присоединились к нам сегодня, и я немножко побаловался — открыл бутылку шампанского. Нужно заинтересовать своих коллег, увлечь, иначе можно просто выкидывать весь этот хлам. Мне это известно по собственному печальному опыту.
Кстати, о печальном: моя робкая надежда, что «Фармарокс» позволит мне трудиться без надзора, конечно же, не оправдалась. Ко мне заслан некто доктор Габриэль, который официально — медик, в действительности же грязный, мелкий шпион. Это знает он, знаю я, это знают все. Я должен смириться с постоянным контролем.
Цибольда я «умыкнул» из института. На первый взгляд кажется, будто он выбрал не ту профессию: ежедневно меняющаяся модная одежда и фатоватая манерность подходят скорее модельеру, нежели ученому. Но во время работы он таинственным образом меняется, превращаясь в одержимого. Тогда гениальные идеи просто бьют из него ключом. Это наглый, с необсохшим молоком на губах карьерист с причудами, не желающий мириться с отсутствием своего крема после бритья за двести марок даже в центре пустыни Гоби. Вот так-то выглядит следующее поколение исследователей.
Грей же, напротив, мне несимпатичен. К сожалению, я не могу от него отказаться — в своей области он волшебник. Теперь он знает все и так ловко назидательным тоном высмеивает мои идеи, что я вскоре сам начну подозревать, что они абсурдны. Когда же ученые признают, что фантазия — самое важное в нашем ремесле? Но я не жалуюсь, а благодарю Бога за этот единственный шанс.
