Н придвинул к трюмо табурет, сел. Глаза уже привыкли к слабому свету, но зеркало не впускало его в себя. Н пару раз качнулся вперед-назад, ища точку, с которой лицо стало бы мало-мальски различимым. Из этого ничего не вышло. Но он уже заметил по бокам трюмо простенькие бра, включил их, неторопливо взглянул на возникшее перед ним лицо…
Н никогда не видел этого старика.
Правда, он никогда и не разглядывал себя в зеркале. Не пришлось. Не было нужды. Видел-то себя он множество раз, скажем, каждое утро, когда брился — была у него когда-то такая привычка. Но делал он это автоматически, заботясь лишь об одном — чтобы выглядеть опрятно. То есть делал он это не для себя, не из внутренней потребности, а для других — для людей, с которыми придется иметь дело дома и на работе. Аккуратное бритье было как бы одним из условий мимикрии. Так же, как и аккуратная одежда: не персонифицированная, ничем не примечательная — такая же, как у других. Жена пыталась с этим бороться — покупала ему рубашки в элитных бутиках, коллекционные галстуки, пошила ему костюм из замечательного материала, название которого он любопытствовал узнать, да так и забыл спросить, — все зря. На нем эти вещи смотрелись, как заурядные. Как продукция массового пошива. Они подчинились ему, стали элементами мимикрии. Стали доспехами его души, о которой Н, как вы помните, старался не задумываться.
Старик в зеркале был худ; кожа, изрезанная четкими морщинами, плотно обтягивала кости лица; даже под бородой угадывался ее энергичный тургор. Где прежние мягкие черты? Н смутно припоминал, что прежнее лицо было полным, даже рыхлым, с претензией на круглоту, и оттого казалось добрым, хотя доброта Н была всего лишь защитной реакцией. Как жаль, что он ни разу не удосужился то лицо рассмотреть. Он слышал, что некоторые женщины (а может и мужчины?) часами изучают свое лицо, выражение глаз, мимику, ракурсы. Причем не время от времени, а ежедневно. Вероятно, его жена и дочь тоже не пренебрегали этим занятием, но утверждать этого он не мог, поскольку уходил на работу, когда они еще спали, а возвращался — когда они уже собирались ко сну. Что все эти люди искали в своем лице? Вряд ли они пытались понять себя. Ведь лицо — это всего лишь маска, его выражение — оружие защиты и нападения. По крайней мере — таков замысел природы. Значит, эти люди часами оттачивают свое оружие? И если ты ни разу не вгляделся в свои черты, значит, ты подсознательно рассчитывал на нечто иное, для тебя более сподручное?..
Между прочим, вспомнил Н, даже выражение своих глаз он ни разу толком не рассмотрел…
Теперь такая возможность представилась.
Глаза старика смотрели из глубоких глазниц иронично — взгляд, совершенно не свойственный Н. Во всяком случае, до сих пор Н представлял себя другим — снисходительным и добрым. Снисходительным из жалости, а добрым… С чего это он вдруг решил, что был добрым? Он совершал добрые поступки, причем постоянно, можно даже сказать — каждый день, но разве он совершал их из доброты? Нет. Добротой он отгораживался от окружающих; отгораживался, чтобы сохранить себя, вернее — сохранить нечто, жившее в нем, развивавшееся, как будущий плод. А что представлял собой этот плод? И где он теперь? — Н не мог вспомнить. Может быть — поэтому старик из зеркала глядит на него с такой иронией?..
Нет, все же это не мои глаза, решил Н. И лицо не мое. Один нос чего стоит: у меня был тяжелый, массивный, даже рыхлый, а этим, заточенным, можно хлеб резать. И губы другие: у меня были полные, бесхарактерные. И тело другое…
Он опять вспомнил смерть, и неожиданное объяснение вдруг ошеломило его своей простотой: а не подменила ли она ему тело? Идея показалась Н вовсе не бессмысленной: человек побывал на том свете, такие штуки бесследно не проходят. Он осмотрел кисти своих рук — высохшие, как у мумии, ну это понятно, однако вроде бы прежние. Оттянул ворот рубахи и осмотрел плечи и грудь… Если бы помнилась хоть какая-нибудь родинка или шрам… но примечать на себе родинки — это было смешно, а шрамов на его теле ни одного не было…
Нет, разглядывать себя в зеркале — не мое занятие, решил Н. Для меня — бесплодная трата времени. Видать, не случайно как-то обходился без этого до сих пор. Вот и сейчас: вместо того, чтобы изучать свое отражение, сосредоточиться на нем, погрузиться в него — я погружен в себя.
Н встал с неожиданной легкостью, удивился этому и напоследок еще раз взглянул на свое отражение. Теперь старик ему понравился. Он вовсе не собирался умирать. Он был заряжен энергией, как стянутая пружина, а в глазах появилось что-то новое, очень знакомое… Ну конечно же! — ирония и жалость.
Прощай.
Легкость оказалась мнимой, одномоментной. Придерживаясь за стены, Н одолел горницу, затем сени, и с облегчением опустился на холодное крыльцо. Заморозок сковал землю, но в воздухе пахло весной. Арктур плыл почти над головой, значит, до исхода ночи было пока далеко. Едва различимое в звездном свете, вниз по долине, без единого огонька, лежало большое село. Сбоку, совсем близко, на холме громоздилась руина. Все было такое знакомое, словно видел это сотни раз. Когда-то видел, уточнил Н, но вот возвратился, и оказался на своем месте, и лег в нем плотно, как патрон в стволе.
Откуда-то появился пес и улегся рядом, уверенно положив голову ему на колени. Потом в доме послышался едва различимый звук босых ног, на крыльцо вышла женщина (Н угадал ее по запаху нездорового пота), и тоже села на крыльце. Он подумал, что ей этого нельзя делать, потому что ей еще рожать детей, а застуженную матку в этой стране толком никто не умеет лечить, — но почему-то не сказал ей ничего. Было что-то истинное в том, как они сидели. Мгновение, которых так мало выпадает в жизни.
IX
На следующий день появился председатель сельсовета. Он был деликатен и ненавязчив, беседовал с Марией о погоде и видах на весну, выпил стакан чая с кизиловым вареньем и пообещал занести своего чая — настоящего краснодарского, «от ихнего главного агронома».
Под вечер Н вспомнил о свирели. Он нашел ее в отличном состоянии, но музыка не получалась: в ней не было души. Это удивило Н; он опять вспомнил о подмене — и прислушался к себе. Да, в нем что-то изменилось. Едва уловимое, тончайшее. Как ученый, Н знал, что чем тоньше структуры, тем они ближе к сути. Это ощущение — что природа признала твое право на шаг дальше остальных — он в прежней своей жизни переживал не однажды. Именно ощущение; мысль тут ни при чем. Мысль — инструмент разделки, доводки, полировки. То есть она по сути своей вторична. Но она проще ощущения, понятней его. Доступней. Она доступна каждому! Она подсказывает: стоит постараться, надавить как следует — и все получится. Увы — это миф, выдумка несостоявшихся гениев. Мысль, что ты недопотел, недостарался, недотерпел — обидна, но и утешительна: ты не хуже других, даже самых великих; только им хватило характера, а тебе — нет. И потому ты не пускаешь в себя очевидную мысль, что количество никогда не переходит в качество. Пот никогда не станет миро. Насилием нового не откроешь. Ведь природа ничего не прячет, все открыто. Протяни руку — и возьми. Но чтобы увидать новое, ты должен быть готов, должен быть допущен. Неужели предчувствие меня не обманывает, и мне предстоит познать то, что древние называли откровением? Но за что такая честь? Чем я ее заслужил?..
