крест, четыре слова и стишок.
АДЕЛАИДА & ЗАКАРИО
13.01.1875 †
Кормилица-пророчица – Мажордом-картограф
Я вам давала имена
которые вы не примеряли
а я вам открывал края
которые вы не посещали
Сегодня пушки не палят
сегодня мы вдвоем уснули
немного пепла над Пайон
и зеркала закрыты тюлем
Секретные архивы
Фелисите просила Мориса перепроверить дату на камне. Несколько раз. Вдруг он принял 8 за 9. Но нет, он уверен в своем прочтении, как и три других чтеца. Эти двое умерли в один и тот же день в январе 1875 года.
Именно поэтому в понедельник она снова отправилась в Бегума за подтверждением. Отец настаивал на том, что имеет в виду родителей Кармин. Не дедушку и бабушку, не прадедушку и прабабушку. Он выпил еще чаю и повторил. Аделаида и Закарио. Похоронены вместе в Ницце, на Замковой горе. Отец и мать Кармин. Он мало в чем уверен, но в этом точно.
Ее сестра, похоже, ничуть не удивлена.
Сколько Фелисите ни объясняет, что их матери было не двадцать, а почти сто лет, когда они родились, и почти полтора века, когда она умерла, Агония продолжает сморкаться в пол и наводнять дом своими гигантскими цветами. «Она не понимает», – думает Фелисите. Столько цифр сразу. Бедняжка так и не научилась считать как следует. «Да, конечно, – говорит она себе, – Агония, должно быть, не понимает, что вскрылась зияющая дыра. Немыслимая, абсурдная ложь, больше, чем памятник павшим на Рауба-Капеу, но без сопутствующей славы».
В этом есть своя ирония. Мать уезжала четыре раза в год, не оставляя ни адреса, ни объяснений, прожила вдвое дольше, чем предполагали окружающие, и при этом имела наглость внушить Фелисите, что у нее ничего нет, кроме дочери.
Она вспоминает, как Кармин возвращалась в Бегума из своих первых отлучек: «Соскучилась по тебе», «Как я счастлива снова слышать звук твоего голоса», «Смотри, дорогая, я приготовила твое любимое блюдо». Постепенно ласковые слова превратились в веревки, не дававшие Фелисите снова уехать: «Я буду скучать по тебе, когда ты вернешься?», «Почему бы тебе не остаться до Рождества? Я была бы так счастлива, ведь три недели – это очень долго; в конце концов, ты мне скоро понадобишься, когда начнется окот, я уже не справляюсь одна, я начинаю уставать», «Иногда я готовлю блюда, которые тебе нравятся, а потом вспоминаю, что ты далеко, и ем их без тебя; а что ты там готовишь? Ах вот почему ты всегда приезжаешь домой немного растолстевшей», «Нет, Фелисите, Кармин сейчас здесь нет, пожалуйста, мадам, покиньте деревню», «Фелисите, где ты была? Я голодала, а ты не пришла».
Никто не вернет ей эти тридцать лет самоотречения. Вот что случается, когда отдаешь свою жизнь человеку, который несовершенен. Получаешь ее назад – жизнь, которая казалась такой драгоценной, – похожей на скомканный лист бумаги.
Фелисите хватает сумку и ключи и говорит Агонии, загипнотизированной телевизором:
– Схожу к подруге. Можешь остаться здесь или выйти подышать свежим воздухом, как хочешь, но ничего не трогай.
Захлопывая за собой дверь, сыщица предпочитает не задумываться о том, в каком состоянии будет квартира, когда она вернется.
Чтобы преодолеть четыре километра, отделяющие ее от цели, Фелисите проводит час за рулем своей «Пантеры» – сигналит, тормозит и ругается на машины, забившие Английскую набережную, а затем двадцать минут топает ногами, потому что грузовик службы доставки припарковался третьим рядом. Она выезжает из полосы, огибает справа какого-то разиню, который готов пропустить весь департамент, хотя имеет преимущество, наполовину заезжает на тротуар и, выбравшись из пробки, выруливает на авеню Фаброн. Через несколько минут она ставит машину на парковке рядом с уродливым серым зданием.
О существовании муниципальных архивов Ниццы знают всего три рода людей. Те, кто там работает, те, кто там живет, и Фелисите.
Здания возвышаются вокруг, как стены. Десятиэтажные коробки оснащены полосатыми козырьками, чтобы беднякам казалось, будто они дышат тем же воздухом, что и люди на набережной. По крайней мере, они наслаждаются видом с высоты птичьего полета на виллу, где расположены архивы. Это крошечный дворец из мрамора, люстр и лепнины, спрятанный в центре высотной крепости. Парк, усеянный статуями и фонтанами, похож на жемчужину в бетонном ларце.
Сюда-то и пришла Фелисите. И не солгала: она действительно пришла к подруге. Просто так получилось, что эта подруга работает архивистом, и все свои знания о странночаях Фелисите получила от нее.
Чаеслов-архивист
– Я нашла Марин, – рассказывала мне Фелисите, – как находят первый седой волос у себя на голове. Нечаянно и явно слишком рано.
В год, когда мне исполнилось пятнадцать, в школе Бегума сказали, что я должна спуститься в Танд, чтобы сдать выпускной экзамен по программе средней школы, – если повезет, меня примут в городской лицей. Представь, я ничего не сказала маме. Наверное, ей и в голову не приходило, что я могу уехать и жить не как дочь пастуха, да еще и мертвого. Мне тоже, если уж на то пошло. Если бы эту идею не подали в школе, я бы до сих пор оставалась наверху.
Что бы я делала? Право слово, не знаю. Наверное, подавала бы чай в «Гидре». Как видишь, в конечном счете вышло почти то же самое. В общем, я отправилась в Танд и сдала экзамен на аттестат об окончании школы. Комиссия меня поздравляла.
Когда пришли результаты – на неделю позже, чем всем остальным, потому что почтальон заходил в Бегума не так уж часто, – я была потрясена. Вскрыла конверт, который почтальон мне вручил, прямо на пороге. Мне даже не нужно было читать весь текст. Честно говоря, я бы и не смогла. От «Мы рады сообщить» у меня уже потемнело в глазах.
Вернулась мама. Я спрятала письмо и крепко закрыла глаза. Весь вечер она спрашивала, что со мной происходит; ей казалось, что я какая-то странная. Я отвечала: «Нет, ничего, просто весь день солнце светило мне в лицо, и я от этого устала». Это была правда: с девяти утра я ждала почтальона у двери. Но прежде всего я хотела лечь пораньше, чтобы перечитать свое письмо тайком, одна в нашей общей постели.
У меня никогда раньше не было секрета, о котором я не рассказывала маме. Я не поделилась этим даже с Нани.
В полумраке мезонина, пока мама сидела внизу у огня, а сестра – за стеной, где раньше спали овцы, я снова достала письмо. И перечитала его столько раз, что по сей день могу рассказать наизусть. В нем говорилось лишь о том, что где-то среди миллиардов, миллионов возможных вариантов будущего, мелькавших перед моими глазами, был один более яркий, чем остальные, в котором я больше не была маленькой Фелисите, дочерью Кармин и призрака пастуха, запертой на холодной горе со скукой и сестрой. Читая это письмо, я видела себя будто на экране в кинотеатре, – видела, как подаю напитки в чайной, заставленной книгами и чайниками. Сижу в большом кресле, а напротив призрак поднимает свою чашку и пьет со мной.
Как я узнала, что это был призрак?
Потому что он был похож на моего отца. Не лицом, а повадками. На самом деле призраки имеют точно такие же форму и цвет, как мы с тобой. Они не прозрачные, не летают по воздуху, никакой такой ерунды. Они просто… Не знаю, как сказать. Выглядят так, словно им ни до чего нет дела. Они больше заняты созерцанием воспоминаний, которые снова и снова прокручиваются у них в головах, чем всем остальным, что движется и проходит перед их глазами. Некоторые живые люди тоже так выглядят. Иногда я принимаю их за призраков. И весь мир, если уж на то пошло.
Мысль об этом видении, об этом варианте будущего
