в пучину безнадёги. Может быть, завтра, на свежую голову… Может, во сне ему придет какая-то отгадка этой дикой путаницы? Она наверняка где-то совсем близко. Достаточно просто успокоиться, выспаться, отдохнуть… Но слова не шли с языка, а Степан, тем временем, продолжил:
- Занесли нас черти на южный склон. Там, в жидких рощицах маслят видимо-невидимо! Хоть косой коси! Поставили палатки и давать «косить». Две бутылочки «Пшеничной» скосили, и тут дождь полил. Да такой, что никакая палатка не спасёт. Та Седмица не чета нынешней была. Настоящий потоп. И тучи вот так же низко-низко цепляли края холмов. Как крышка на кастрюле. Поняли мы, что застряли в этом лягушатнике надолго, спустились в деревню и напросились к первой попавшейся бабке пожить. Кажется, Матрёной ее звали, а может, и Марусей… память уже не та… Да и как – напросились? Не пришлось, собственно, напрашиваться. Стукнули в ближайшую избу, бабка и впустила. Как в сказке, обогрела, накормила и спать уложила. Разве что в баньке не попарила.
Но воду, как ты понимаешь, на помывки не тратили, берегли для питья и еды. Странным нам только показалось, что она вопросов никаких нам не задавала. Плевать ей было, кто мы и откуда. Как и всем остальным. Мы с тобой для них – Приливные, паря. Из пустоты выброшенные и по определению не имеющие прошлого. Пустые, чистые листки. Но мы-то тогда еще не знали ничего, похихикали да и плюнули. Детей нам не крестить, переждать бы дождь и убраться.
Вопросов она не задавала, но прочитала… к-хе… инструктаж. Дескать, воду пить только из кадки в сенях, ноги не мочить, да и вообще лучше не высовываться. В общем, ты все то же от Ографены моей слыхал. Ничего нового. Высовываться мы и не помышляли. Деревушка будто бы стояла на дне зловонного, пропахшего тухлой рыбой болота. И, казалось, не будет этому потопу конца. Но в последний день дождь перестал, тучи немного поднялись, и мы вышли размяться и проверить наши мотоциклы. Местные готовились к празднику, и по деревне гуляли ароматы свежей выпечки и жарёхи. Девицы – а их было тогда гораздо больше, нежели теперь - проходу нам не давали. Мы с Санькой семейные были и твердо решили к вечеру, как подсохнет, забраться в седло, а вот братья Дуди повелись на девчонок и перенесли отъезд на утро.
Мы целый месяц были уверены, что им удалось прорваться… пока я случайно не наткнулся на них в западной роще. Повесились рядышком на березе. Славка тогда уже болел сильно, но все же поднялся и помог мне похоронить товарищей. На сухом.
- Болел? – Макс вынырнул из унылой задумчивости, - А что с ним… было?
- Еще в первый день мозоли в новых штиблетах натер, ну и… загноились. Через неделю рядом с ним находиться то́шно было. Нога разлагаться начала и воняла так, что хоть святых выноси. Я, конечно, перевязки делал. Да и Матрёна какие-то примочки устраивала, но без толку. Он через три месяца по соседству с нашими парнями прилег. А я остался здесь. Ографена быстро взяла меня в оборот, и я оглянуться не успел, как у нее прописался.
- Вот так просто взял и прописался? – Максим скривился, - И даже не попытался вырваться? Разобраться, что к чему?
Степан хмыкнул и, кажется, впервые с момента знакомства улыбнулся. Сухо, криво, неумело, словно давно разучился.
- Шутишь? Да я за проведенные здесь годы каждый миллиметр этой мышеловки чуть ни с микроскопом изучил. Исписал целый том Достоевского своими заметками, - он поймал недоумевающий Максов взгляд и снова хмыкнул, уже смелее, - С собой книгу брал. Думал, на природе почитать. Так вот между строчек ее всю заточенным угольком и исписал. Груша, правда, потом до нее добралась и частично на растопку пустила, а частично - в «комнату раздумий», раздербанила и на гвоздик нанизала. Но она не со зла. Читать здесь все равно никто, кроме Батюшки, не умеет.
- Батюшка… значит, он тоже из наших? Из приливных? А он что думает?
- Да ничего он не думает, - Степан отмахнулся и принялся скручивать очередную козью ножку, - Его все устраивает. Он за пару лет всего до меня «приплыл». Я однажды к нему сходил, в надежде, что вместе доту́мкаем, как отсюда выбраться, но единственное, что смог выяснить – это что беглый он. Умудрился из тюрьмы удрать и тут схоронился. Да так схоронился, что ни в жизнь никакая милиция не найдет. Это ему кажется высшим проявлением справедливости. Он настолько съехал, что считает, будто Господь и место это создал с единственной целью - уберечь его, Батюшку, от всевидящего ока советской милиции.
- Нет, Степан, больше ни Советов, ни милиции…
- Да знаю я… Это привычка…. – Старик помолчал, - Поначалу-то он не боялся ничего, ходил гоголем, пока его кой-кто из новеньких не попытался тюкнуть. Тот приливный потом во главе стола сидел… ну, ты понимаешь. А Батюшка стал меры принимать. Завел себе апостолов из местных, которые от него ни на шаг… Тогда же он приливных запретил допускать на эти бесовские сборища, чтобы, значит, никто неправильных вопросов мертвым не задал и, не дай Бог, не обнародовал выход, если таковой имеется. Здесь он уважаемый человек, почти что Глава, считает себя мессией в этом гнилом распадке и не хочет снова превратиться в беглого психопата-уголовника.
- Беглого, говоришь? А что он…?
- Говорит, вроде как дочку «замариновал» по примеру какого-то чокнутого итальянца. А, учитывая его страсть к сохранению покойников, этому можно поверить. Только, сдается мне, не из тюрьмы он бежал, а из желтого дома…
Они замолчали. Переваривая услышанное, Макс смутно порадовался, что дед не стал рассказывать, как сам понял, что оказался в ловушке. Это только снова разбередило бы ужас в его, Максовой, душе. Скоро он, без сомнения, найдет разгадку этого ребуса и выведет селян из мышеловки, аки Моисей народ Израилев. А потом… потом вернется и построит вокруг «мокрого» пятиметровый забор с колючей проволокой и дюжиной голодных доберманов внутри.
- Мне пришло письмо, - озвучил он свою главную надежду, - Анонимное. Год назад здесь у вас толкался парнишка…
- Был, да… - согласился Степан, припоминая.
- Он… как-то выбрался. И ни полсловечком не обмолвился о каких-то затруднениях…
Дед пожал плечами.
- Бывает, кто-то и выбирается. За
