Впрочем, короля Александра соблазняла и перспектива пророссийской ориентации. В 1902 году, после смерти короля-отца, Александр начал активно искать российской поддержки; в Санкт-Петербурге он даже объявил журналистам, что монархия Габсбургов – «заклятый враг Сербии».[253] Поэтому известие о безвременной гибели Александра не вызвала особого сочувствия у официальной Вены, хотя и там (как повсюду в Европе) людей потрясла жестокость, с которой убийцы расправились с династией Обреновичей.
Лишь постепенно австрийцы осознали, что убийства, совершенные в июне 1903 года, означали полную смену политического курса Сербии. Венский МИД поспешил наладить отношения с узурпатором сербского престола: там оптимистично сочли Петра Карагеоргиевича сторонником австрийской ориентации. И хотя Австро-Венгрия была первым государством, официально признавшим новоявленный сербский режим, Вена вскоре поняла, что основ для добрососедских отношений больше нет. Руководство внешними делами перешло в руки людей, открыто враждебных дуалистической монархии, а политики в Вене с нараставшим беспокойством следили за ура-патриотическими всплесками белградской прессы, сбросившей цензурные ограничения. В сентябре 1903 года Константин Думба, австрийский посланник в Белграде, докладывал о том, что двусторонние отношения «плохи настолько, насколько возможно». В результате Вена вернулась на позиции морального осуждения цареубийства и присоединилась к британским санкциям в отношении режима Карагеоргиевича. Надеясь получить выгоду от ослабления австро-сербских связей, в игру вступила Россия, убеждавшая Белград, что будущее Сербии находится на западе, на побережье Адриатики, и призывавшая не возобновлять действовавший многие годы торговый договор с Австро-Венгрией[254].
Напряженность переросла в открытый конфликт, когда в конце 1905 года Вена узнала о том, что Сербия и Болгария заключили «секретный» таможенный союз. Когда в начале 1906 года австрийцы потребовали, чтобы в Белграде отказались от союза, результат оказался противоположным ожидаемому – союз с Болгарией, который прежде не был предметом особого интереса, сделался (пусть и временно) в национальном восприятии сербской публики главным приоритетом[255]. Таможенный кризис 1906 года в общих чертах описан в первой главе этой книги, но нам следует помнить, что австрийцев волновало не столько ничтожное коммерческое значение союза Сербии и Болгарии, сколько лежащая в его основе политика. Что если сербско-болгарский таможенный союз является лишь первым шагом на пути к «объединению» балканских государств, враждебных Австро-Венгрии и восприимчивых к влиянию Санкт-Петербурга?
Легко списать это на австрийскую нервозность, но на самом деле политики в Вене были не так уж далеки от истины: сербско-болгарский таможенный союз был третьим в серии тайных соглашений между Сербией и Болгарией, первые два из которых имели четкую антиавстрийскую направленность. Еще 12 мая 1904 года в Белграде, в обстановке строгой секретности, были подписаны Договор о дружбе и Договор о союзе. Как ни старался австрийский посланник выяснить, о чем шла речь между болгарской делегацией, посетившей город, и их сербскими собеседниками, он не смог приподнять завесу конфиденциальности, окружавшую переговоры, и лишь укрепился в худших подозрениях. Выходило, что австрийские опасения по поводу российского вмешательства вполне обоснованны. Действительно, Санкт-Петербург, несмотря на потепление русско-австрийских отношений и глубокую вовлеченность в злосчастную войну с Японией, работал над созданием Балканского альянса. Одним из главных участников этих переговоров был болгарский дипломат Димитар Ризов, бывший одновременно агентом азиатского департамента российского МИД. За час до полудня 15 сентября 1904 года министры иностранных дел Сербии и Болгарии одновременно (и в строгой секретности) вручили российским послам в Белграде и Софии, соответственно, копии сербско-болгарского договора о союзе[256].
Одной из проблем австро-венгерской дипломатии на Балканах было растущее взаимопроникновение проблем внешней и внутренней политики[257]. По понятным причинам, неразрывное переплетение внешней и внутренней политики чаще всего имело место там, где рядом с империей Габсбургов существовало независимое государство, бывшее для того или иного ее национального меньшинства альтернативным «отечеством». Из жителей имперских провинций суверенного отечества не было у чехов, словенцев, поляков, словаков и хорват – в отличие от трех миллионов румын в Трансильвании. Из-за особенностей двуединой монархии Вена практически не могла помешать Будапешту вести политику мадьяризации, которая выглядела враждебной с точки зрения соседней Румынии, важного стратегического партнера в регионе. Тем не менее до 1910 года монархии Габсбургов удавалось защитить австрийско-румынские отношения от последствий своих внутренних неурядиц, главным образом благодаря тому, что Румыния, союзница Австрии и Германии, не пыталась разжигать или эксплуатировать в собственных интересах межэтническую рознь в Трансильвании.
Ничего подобного нельзя было сказать после 1903 года про сербов и Королевство Сербия. Сербы составляли чуть более 40 % населения Боснии и Герцеговины, крупные районы, населенные сербами, существовали в Воеводине на юге Венгрии и не столь большие в Хорватии-Славонии. После цареубийства 1903 года с санкции Белграда сербские националисты усилили ирредентистскую активность в империи Габсбургов, уделяя особое внимание Боснии и Герцеговине. Возникшую в этой связи проблему капитан Юзеф Помянковски, австрийский военный атташе в Белграде, изложил в феврале 1906 года в письме начальнику Генерального штаба. По оценкам Помянковского, в случае потенциального военного конфликта Сербия, безусловно, оказывалась среди противников Австро-Венгерской империи. Проблемой была не столько официальная позиция Белграда, сколько ультранационалистическая ориентация сербских политиков в целом. Даже если вожжи будут в руках «разумного» правительства, предупреждал Помянковский, оно не сможет воспрепятствовать «влиятельным сербским шовинистам» в организации «той или иной авантюры». Однако гораздо опаснее, чем «открыто враждебная позиция Сербии с ее ничтожной армией», – продолжал австрийский военный атташе, – оказывается «подрывная работа пятой колонны [сербских] радикалов, которая в условиях мира разрушает лояльность наших подданных, южных славян, а при неблагоприятном развитии событий может создать для имперской армии серьезные затруднения[258].
«Шовинистический» ирредентизм сербского государства, точнее, его наиболее влиятельных политических сил, стал важнейшим фактором в австрийском восприятии отношений с Белградом. Некоторое представление о том, как ухудшились австрийско-сербские отношения после цареубийства в Белграде, дают официальные инструкции, составленные летом 1907 года министром иностранных дел графом Алоизом фон Эренталем для нового австрийского посланника в Сербии. При короле Милане – писал Эренталь – сербская власть была достаточно сильной, чтобы противостоять любой «публичной агитации в Боснии», однако события июля 1903 года все изменили. Проблема состояла не столько в том, что король Петр был политически слишком слаб, чтобы противостоять шовинистическим силам, сколько в том, что он сам принялся, ради укрепления собственных позиций, эксплуатировать националистические настроения. В этой связи одной из «первоочередных задач» нового австрийского посланника в Белграде становилась работа по отслеживанию и анализу сербской националистической активности. При первой же возможности он должен донести до короля Петра и премьер-министра Пашича, что Вене досконально известны масштаб и характер деятельности сторонников Великой Сербии и что Белграду следует оставить всякие сомнения по поводу того, что Австро-Венгрия может воспринимать свою оккупацию Боснии и Герцеговины иначе как «безусловной». И самое главное, нельзя полагаться на «традиционные» официальные опровержения сербской стороны:
Следует ожидать, что сербы отреагируют на Ваши здравые предостережения стереотипными формулировками, которые они всегда применяют в ответ на обвинения в тайных интригах в оккупированных провинциях: «Правительство Сербии стремится поддерживать с соседями корректные дипломатические отношения, однако не в силах сдерживать эмоции и чувства нации, требующей активных действий, и т. д. и т. п.»[259].
В наставлении Эренталя отразились характерные черты отношения Вены к Белграду: вера в первобытную силу сербского национализма, инстинктивное недоверие к находящимся у власти сербским политикам и растущая озабоченность судьбами Боснии, скрытая за высокомерной позой неоспоримого превосходства.
Таким образом, почва для аннексии Боснии и Герцеговины в 1908 году была подготовлена. Ни в Австрии, ни в дипломатических ведомствах других великих держав никогда не было сомнений в том, что Вена считает оккупацию 1878 года бессрочной. В одной из секретных статей обновленного «Союза трех императоров» 1881 года Австро-Венгрия прямо заявила о своем «праве аннексировать эти провинции в любой момент, который она сочтет целесообразным», и эта формула регулярно воспроизводилась в русско-австрийских дипломатических соглашениях. Россия этого права не оспаривала в принципе, но оставляла за собой право выдвинуть собственные условия, когда такой момент настанет. Преимущества формальной аннексии были для Австро-Венгрии достаточно очевидны. Это устраняло любые сомнения в отношении будущего провинций – вопрос безотлагательный, ибо утвержденный на Берлинском конгрессе режим оккупации формально истекал в 1908 году. Это позволило бы эффективнее интегрировать Боснию и Герцеговину в политическую систему империи,
