прислушивался к звукам просыпавшегося города и думал о том, как они отличались от звуков его времени. Ни лая собак, ни петушиного крика, ни мычания коров, ни ржания коней. Все это заменил постоянный гул проезжающих машин, скрип шин, стук каблуков по мостовой.
– Егорша, умываться! – кричал он, и в комнате появлялся заспанный денщик.
– Петр Алексеевич, в ванной-то удобнее будет, – зевая говорил Егор, видя, что Петр по привычке ждал, что ему будут поливать из кувшина на руки.
– Да уж, сподобнее! Не привыкну никак!
Егор провожал его в ванную, помогал раздеться и, выйдя, слышал, как правитель с удовольствием шумно плескался в душе.
– Вытираться! – кричал царь и Егор входил, чтобы помочь тому одеться.
Простой завтрак, который заказывали для аскетичного монарха, всегда разочаровывал его спутников, помышлявших о деликатесах.
И вот Петр готов к работе.
Сначала он занимался один, изучая задание от учителей. Если были вопросы, звал Иван Даниловича, и тот пояснял и растолковывал непонятное.
Затем следовал перерыв для пеших прогулок. В один из дней Петр наметил себе посещение Кремля. Осмотреть правительственные здания он себя еще готовым не считал, но желал пройтись по территории и вспомнить былое.
Кремль сильно разочаровал Петра. Увидев Кремлевские стены, он сначала обрадовался, думая, что там все по- прежнему, а побродив внутри, понял, что, кроме Соборной площади с тремя главными храмами, мало что сохранилось от его времени.
Раньше Кремлевские улицы пестрили разнообразными постройками, утыкались вверх причудливыми кровлями, пузатились бревнами деревянных церквушек. На каждой, даже крошечной, площади стояли церкви и часовни. От тесноты заборов и домов двум каретам разъехаться было трудно. Один дворец Алексея Михайловича, достраивавшийся и перестраивавшийся, занимал почти четверть всей площади Кремля. Расписные наличники, изразцовые ширинки на кирпичной кладке – он поражал иностранцев своей азиатской яркостью, асимметричностью и отсутствием какого- либо ансамбля.
Кремль был жилым местом, и это было видно по всему. И по курам, перебегавшим через дорогу, и по запаху еды, проникавшему из-за заборов, по лаю собак, ржанию лошадей. Пели петухи, стучал молот по наковальне, ругался боярин на нерадивого холопа, просили милостыню нищие. Дети играли в грязи на дороге, монашки переговаривались, отправляясь полоскать белье на Москву-реку, смеялись девушки, отбиваясь от назойливых ротозеев.
Тянуло дымом от натопленных печей, смешанным с духом от человеческих испарений и навоза. Люди пешие и конные, в повозках и верхом, мозолили глаза целыми днями.
Войдя на Соборную площадь, Петр удивился безлюдству. В его время место это бурлило с раннего утра до вечерней молитвы. В выстроенных перед храмами зданиях Приказов бояре и князья добивались решения своих вопросов. Челядь, без которой не выезжал за ворота ни один богатей, дожидаясь господина, сплетничала, бранилась, а то и дралась, забывая, что они перед храмами.
Сейчас же площадь удивила его пустым пространством, зрительно увеличившимся от отсутствия толпы. Обойдя ее, Петр пошел в сторону самого древнего в Кремле собора Спаса на Бору. Он помнил его приземистым, вросшим в землю за четыреста лет. Строили его, когда на холме шумел сосновый бор, отсюда и название. Здесь крестили, венчали, отпевали и хоронили всех из великокняжеской семьи. В летописях было занесено, что в ночь рождения младенца, будущего царя Ивана Грозного, началась гроза и сами собой зазвонили колокола Спасского собора. Когда храм дополнился престолом церкви Трех Исповедников, покровителей невест, к нему началось столпотворение.
Каждую осень, 15 ноября, когда они поминались, к храму устремлялись девки и молодухи. С утра выстраивалась толпа желавших помолиться о своем будущем. Петр помнил, как его это смешило, когда он мальчишкой смотрел на мерзнущих невест из окна маменькиной палаты. Он любил бывать здесь. На женской половине дышалось легче, чем на мужской, дух не был так густ и удушлив. Маменька была характером легка и не злоблива. Не искала работу прислужницам на всякий момент. И те зевали, ожидая службы, прилеплялись носами к окнам, перебрасывали косы с одного плеча на другое. Наталья Кирилловна, не любившая холодного камня под ногами, приказала настелить сверху крашеные, с узором доски. Вот он и подкрадывается к ней незаметно, желая закрыть глаза руками. Пусть угадает – он это или сестра его Наташа. А маменька из-за скрипа всегда оборачивалась, до того как он к ней приближался, и качала головой:
– Все у тебя, Петруша, игры в голове. А ведь ты царь уже. Ну и что ж, что вместе с Иваном. Хворый он, неспособный к царствованию. А ты вон какой длинный вымахал, а разумом еще совсем дитя!
– Пошто они тогда тут день-деньской торчат? – поворачивался к матери Петр, указывая на очередь у храма и ожидая ответа. Смотрел, как, убирая к обедне, ей расчесывают гребнем волосы, черные, густые, он всегда жалел, что эта красота прячется под головными уборами.
Матушка примеряла кокошник, глядясь в зеркало, и оставшись недовольной, выбирала шапку с меховой оторочкой.
Петруша, углядев в окне смешную девку, поворачивался к матери.
– Гляди, эта с усами! – смеялся он. – Вон, инеем припорошены, будто простокваши напилась и не утерлась! А вон, не как у тебя, уж и коса седа! Неужто и такая замуж хочет?
– Грешно, Петруша! – укоряла его Наталья Кирилловна и отгоняла от окна. – Не токмо же раскрасавицам замужем быть, всяким счастья хочется!
– А разве женитьба счастье? – удивлялся Петр.
– Кому как Господь даст! Кому радость, а кому слезы горькие! Каждая к своей судьбине улучшения у Господа просит! Разве ж они виноваты, что не сами выбирают, а ждать обязаны, покуда выберут их! Сидючи взаперти, счастья не найти!
Крепко это запомнил Петр и в дальнейшей жизни старался изменить дедовский порядок, когда девицы на своей половине терема сидят и женихов ждут. Выводил молодок на ассамблеи, учил их самим свой выбор делать!
Не увидев храма, Петр покачал головой.
– Кому же сей старец каменный мешал?
Не знал он, что чуть-чуть не дотянул Спасский собор до своего семисотлетия и, пережив около десяти пожаров, оккупацию французами Кремля, уничтожен был по приказу Сталина в тридцатые годы двадцатого столетия.
Петру захотелось обнажить голову перед местом, где стоял храм.
«Сколько исповедальных тайн, – думал он, – унесли с собой эти стены. Слышали их от первых князей, принимали от Ивана Грозного, терпели от Лжедмитрия…».
Во времена Алексея Михайловича ходила сюда молиться вся прислуга дворцовая. Много закулисных интриг отпускалось здесь душам прихожан, чтобы становились они светлее и добрее к ближним. Здесь же и отпевали тех, кто завершил путь земной. Петр вспомнил рассказы о том, как, расширяясь и ставя новые покои, для дворов и хозяйственных отца его, Алексея Михайловича,
