Впрочем, иногда и я играл с ними.
Нам случалось с величайшим интересом исследовать глупость, глядя, как она сосуществует с редким умом. Очарованные, но до крайности утомленные восхождением на горние выси «Племянника Рамо»[37], мы позволяли себе перерыв на «карамбар»[38]. По одному «карамбару» на каждого (у меня был запас на такой случай). Тот, кто находил самую глупую, самую тупую историю, предлагаемую этим лакомством, шутку, выглядевшую самой оскорбительной с вершины разума, на которой мы разбили бивуак, зарабатывал второй «карамбар», после чего мы продолжали восхождение, более прежнего польщенные честью общения с Дидро. Мы знали, что понимание текста достигается лишь напряжением разума, и только им, тогда как глупая шутка позволяет расслабиться, создавая особую атмосферу общности, возможную лишь среди друзей. Ведь самые идиотские анекдоты мы рассказываем лишь очень близким людям, отдавая тем самым должное их остроумию. С другими же мы умничаем, выставляем напоказ свои познания, красуемся — обольщаем, короче.
16
Какими же они были, мои ученики? Кое-кто — такими же, каким был я в их возрасте и каких полно в частных заведениях, куда попадают мальчики и девочки, исключенные из престижных лицеев. Многие по несколько лет сидели в одном классе и были о себе самого невысокого мнения. Другие просто чувствовали себя лишними, отвергаемыми «системой». Некоторые напрочь разучились делать усилие, заставлять себя — короче говоря, работать; они просто жили как живется, отдаваясь начиная с восьмидесятых годов безудержному потреблению, «не умея пользоваться самими собою, видя свое существование в том, что им совершенно чуждо» (эта мысль Руссо, транспонированная в материальный план, не оставила их равнодушными).
И конечно же, все они были частными случаями. Вот этот — отличник из провинциального лицея — вдруг оказался последним на борту шикарного лайнера, следующего курсом на престижные учебные заведения, куда он попал со своим великолепным личным делом; это привело его в такое отчаяние, что у него волосы стали выпадать клоками — нервная депрессия в пятнадцать лет! А вот эта, малость склонная к суициду, вздумала резать себе вены. («Зачем ты это сделала?» — «Интересно было посмотреть!») Или вот та — заигрывала попеременно то с анорексией, то с булимией, а этот все время сбегал куда-то, тот приехал из Африки, травмированный кровавой революцией, этот — сын неутомимой консьержки, или еще вот этот, флегматичный сынок вечно отсутствующего дипломата; некоторые были подавлены семейными проблемами, другие без зазрения совести играли на этом; эта мрачная готка с черными глазными впадинами и фиолетовыми губами поклялась никогда и ничему не удивляться, а тот, весь в заклепках, с ирокезом на голове и в кованых ботинках, сбежавший из технического лицея в Кашане, чтобы начать у нас все заново, с восторгом открыл для себя бесплатность культуры. Это были мальчики и девочки своего поколения, шпана семидесятых, панки или готы восьмидесятых, неохиппи девяностых; они подхватывали новую моду, как подхватывают инфекцию, — моду на одежду, на музыку, на еду, на игры, на электронику — и потребляли, потребляли.
Ученики моих первых преподавательских лет в одном коллеже в Суассоне, в семидесятые годы, большей частью составляли так называемые особые классы, о которых нам с профессиональным юмором было сказано, чтобы мы с ними «особо не церемонились». Одни из них состояли на учете в правоохранительных органах. Другие были сыновьями португальских фермеров, местных торговцев или крупных землевладельцев, чьи поля покрывали гигантские равнины Востока, богатые молодежью от четырнадцати до восемнадцати, принесенной в жертву европейскому суициду. Шпана жила в тех же комнатах, что и «нормальные» ученики, ела в той же столовой, играла в те же игры, и эту удачную смесь надо отнести к заслугам дирекции. Многие страдали запущенной формой безграмотности, и я вынужден был в четвертом или третьем классе заново учить «особых» мальчишек и девчонок чтению и письму; именно с ними мы разбирались с «этим» — тем самым, что никогда не получается, поскольку они не знали, что «это» всего лишь означает существующее здесь и сейчас, просто существующее.
Вместе с преподавателем математики я учил их играть в шахматы. Честное слово, у них не так плохо получалось! Мы соорудили большую настенную шахматную доску, которую они подарили мне, когда я уходил («Мы себе еще сделаем!»), и которую я свято храню с тех пор. Их достижения в сложной игре (то было время знаменитой схватки за чемпионство между Спасским и Фишером), уверенность, которую они приобрели, побив учеников соседнего лицея («Мы побили латинистов, мсье!»), не могли, естественно, не сказаться на их успехах в математике в том же году, равно как и на результатах экзаменов на аттестат о неполном среднем образовании. В конце учебного года мы поставили «Короля Юбю»[39]силами сразу нескольких классов. Постановщиком стала моя приятельница Фаншон, преподающая сегодня в Марселе, настоящий дядя Жюль в юбке, такая же несгибаемая в борьбе против всяческих проявлений невежества. К слову сказать, появление Папаши и Мамаши Юбю в гигантской супружеской постели на глазах присутствовавшего в зале местного епископа наделало много шуму. (Кровать стояла вертикально, чтобы царственных супругов было видно из самого дальнего конца спортзала, где давался спектакль.)
С 1969-го по 1995-й, исключая два года, что я проработал в учреждении для отборных кадров, большинство моих учеников были, как и я сам когда-то, детьми и подростками с определенными проблемами. Самые тяжелые из них страдали примерно теми же «недугами», что и я в их возрасте: неуверенность в себе, нежелание стараться, неспособность к концентрации внимания, несобранность, мифомания, стремление сбиваться в банды (у моих шпанцов), иногда употребление алкоголя, наркотиков (якобы мягких, от которых, однако, по утрам взгляд «уплывает»)…
Это были мои ученики. (Притяжательное местоимение не указывает здесь на обладание, но лишь обозначает промежуток времени, годы нашей совместной учебы, когда ответственность за учеников полностью лежит на учителе.) Отчасти моя работа состояла в том, чтобы убедить моих учеников (самых запущенных), что вежливость предрасполагает к размышлению больше оплеухи, что жизнь в обществе ко многому обязывает, что день и час сдачи домашнего задания не подлежат обсуждению, что сляпанная наспех домашняя работа должна быть переделана к следующему дню и так далее и тому подобное, но что никогда, НИКОГДА (большими буквами) ни я, ни мои коллеги не бросим их на пол-пути. Ради того, чтобы у них получилось «это», надо было втолковать им заново само понятие «старание», а следовательно, привить им вкус к одиночеству и тишине, научить распоряжаться собственным временем, то есть самим одолевать скуку. Мне приходилось задавать им упражнения на скуку, да-да, чтобы они почувствовали время. Я просил их ничего не делать: не отвлекаться, не развлекаться ничем (даже разговорами), не работать — короче, не делать ничего, совсем ни-че-го.
