До того, как умру, мне хотелось бы…
Рассеянно просмотрела записи, оставленные недавними постояльцами, уже покинувшими Хива-Оа, уехавшими далеко отсюда.
Выиграть 120 миллионов (лет) в лотерею.
Найти, где продают билеты в рай… и купить билет туда и обратно.
Чтобы у меня было 18 детей и 73 внука.
Почерк, разумеется, мужской.
Чуть подальше, в рамке, — Брель с последней своей возлюбленной, Мэддли, улыбался, выставив зубы вперед, у него лошадиная улыбка, неудивительно, что он здесь так прижился. Послушать его, так осторожный человек — убогий. А если это женщина? Старый женоненавистник! Неудивительно и то, что тебе так хорошо было на земле мужчин! Легко рассказывать о детстве словами поэта или кистью художника, предоставив жене растить детишек в равнинной стране за пятнадцать тысяч километров отсюда! Брель с Гогеном друг друга стоили! Это остров не маркиз, а маркизов, герцогов, захудалых властителей кокосового княжества.
Я злилась. Не могла больше торчать там в кокосово-ванильном облаке. Из головы не шли Янн и эти тетки, которые грызли ручки, так и не написав ни слова, из головы не шла зарезанная Титина на кровати, из головы не шло расследование, которое я могла бы подтолкнуть.
Танаэ, которой надоело смотреть, как я кружу по комнате, будто привязанная к колышку лошадь, предложила компромисс:
— Майма, поможешь мне? Собери копру с сушилки в саду. Только далеко не уходи!
Копра — это сушеный кокос, главное богатство острова, в каждом доме в каждой долине есть такие сушилки, кокосовый орех используют вместо всего — вместо мыла, вместо крема, вместо духов. Я не ответила. Я не котенок, которого выпускают на балкон, чтобы не точил когти о ковер. Плюхнулась на диван напротив одного из двух больших зеркал и потянулась за буклетом фестиваля искусств Маркизских островов.
— Спасибо за помощь, — вздохнула Танаэ. — Схожу сама.
Как только она вышла со своей корзиной, я вскочила.
— Ты куда? — спросила По.
— Пройтись.
— Тебе не разрешили выходить!
По всего на год старше меня, а строит из себя мамочку.
— Я только спущусь в погреб попрощаться с Титиной. Я имею право туда пойти.
— Нет, не имеешь, — влезла Моана. — Это место — тапю.
Моана старше меня на два года, но вполне годится в бабушки.
Тапю — так здесь называют табу. Островитяне придумали это слово для обозначения всего запретного и священного, так говорят про людей, места и даже предметы. В общем, табу — это правила, которые мешают взрослым жить, устаревшие правила, которые дети просто обязаны разрушить!
— Табу-табу, молчок, роток на замок, — сказала я, приложив палец к губам.
И захлопнула за собой дверь.
Глянула направо, потом налево, на Танаэ, которая хлопотала под бугенвиллеями, — и сорвалась с места. До фаре Танаэ отсюда по аллее пятьдесят метров.
Мне было велено не уходить из пансиона. Я ничего не нарушала!
В погреб вела темная крутая лестница. Я уже хотела сбежать по ступенькам — в темноте я вижу не хуже кошки, — и тут послышались… шаги.
Кто-то поднимался из погреба! Кто-то шел… из запретного места?
Я заставила себя стоять неподвижно. Кто мог оттуда выйти? Титина же не воскресла? А может, там был священник? Или Танаэ?
Шаги тяжелые, мужские…
И вдруг слабый свет, который шел снизу, исчез. Кто-то громоздкий, продолжая подниматься по лестнице, его перекрыл.
Мужчина.
Весь в татуировках, с головы до пят. Белые диктаторские усы щеткой, седые курчавые волосы, маркизская рубашка с короткими рукавами, из которых торчали ручищи душителя, в одной зажата туристская палка. Похоже, он смутился, оттого что его застукали; поравнявшись со мной, он опустил глаза и быстро двинулся прочь.
Это еще кто такой?
Я провожала его глазами, пока могла, — он шел слегка прихрамывая, ноги у него были кривые, походка как у Чаплина, — а потом сбежала вниз по ступенькам.
Титина словно спала, вытянувшись на матрасе, уложенном прямо на пол и застеленном большим куском белой ткани с синими маркизскими крестами. Она была в том же, в чем ее нашли мертвой, в длинной рубахе с огромными ромашками, затмевающими букеты стрелиций, которые Танаэ расставила вокруг ее ложа. Цветы стерегли ее вечный сон, будто застывшие оранжевые бабочки.
И у меня вдруг появился вопрос. Здесь Титину не похоронят. Ее тело отправят самолетом в Брюссель через Папеэте и Париж? Тогда она проделала бы в обратном направлении путь ее кумира Жака, который умер в Париже, а похоронен здесь.
Сначала один вопрос, а потом целая куча. Кто позаботится об этом последнем путешествии? Что станет с ее кошками? Не увидеть Титине настоящей Венеции, не видать ей родную Бельгию ни чемпионкой мира по футболу, ни частью Франции, ни страной нобелевского лауреата по литературе, гениального автора комиксов.
Титина больше никогда не увидит того единственного, кого любила за всю свою жизнь.
Я вспомнила про черную жемчужину, которую она носила на шее, редкую и, похоже, невероятно дорогую. Была ли это память о возлюбленном? Танаэ прикрыла шею Титины тонким платком, не сняв с нее цепочки с жемчужиной. Титину так с ней и похоронят?
У меня в глазах потемнело… Я смотрела на платок, повязанный вокруг шеи, но никакой драгоценности не видела.
Я почувствовала, как пульс у меня резко участился. Тише, сердечко мое, тише. Танаэ сказала, что повесила жемчужину на шею Титине. После этого никто не входил в это запретное место, кроме священника, Танаэ, По, Моаны, меня… и этого типа с татуировками!
Того человека, который поднимался со своей тростью, опустив голову и не глядя мне в глаза. Словно вор!
Я взлетела по лестнице. Вне себя.
Надо быть последним подонком, чтобы вот так вломиться в запретное место и ограбить мертвую, даже если речь идет о жемчужине, которая стоит больше двухсот тысяч тихоокеанских франков.
Не прошло и пяти секунд, а я уже стояла на аллее перед фаре и мысленно повторяла указания Янна и Танаэ: ни в коем случае не оставаться одной, ни в коем случае не уходить далеко… Вот только этот похититель жемчуга далеко уйти не успел, и я позволила себе устроить спринт до конца сада. Дорога идет мимо пансиона, и уйти он мог только в двух направлениях: направо — к порту, налево — к деревне. Если хромой не прибавил шагу…
Я запыхалась, но добежала.
Я была права! Вор не торопился. Он пошел направо, теперь он был сотней метров выше, шагал, опираясь на палку, своей странной утиной походкой, или нет, скорее походкой свиньи, охромевшей, оттого что слишком долго была привязана за ногу. И на совести у него, похоже, не было никакого груза.
