холма торчал розовый нейлоновый зонт. На просвет он был как ягодный леденец на палочке.
– Сказать, сколько сейчас времени?
Мальчик повторил свой вопрос дважды, но мать так и не ответила. В соседней бухте – такой же полумесяц песка, что и у меня, – они вдвоем расстилали покрывало.
– Сейчас семнадцать минут третьего! – не сдержался он. Этот мальчик когда-то подсказал мне дорогу к озеру. Голова у него и правда была рыжая.
Я достала из рюкзака смартфон. Связи не было, и я таскала его с собой, чтобы определять растения и травы через специальное приложение. Часы на дисплее показывали 14:17, но я никак не могла понять, что это значит. В конце концов, разве можно поймать ветер?
Сколько-то времени они купались, а потом мать – я запомнила только ее белую и округлую, как кусок туалетного мыла, спину – брезгливо смахнула с себя воду и растянулась на покрывале. Мальчик остался в воде один. Я помахала ему, и он кивнул в ответ, а потом, схватив себя за нос, юркнул в озеро. На секунду вода над ним сомкнулась – будто его и не было, – но тут же выплюнула. Дно карьера состоит из обрывов и впадин, а на мелководье под твердым слоем почвы часто скрываются оплывины. При видимом, законсервированном без движения спокойствии озеро оказывается куда более страшной силой, чем река – по крайней мере, та говорит о себе честно.
– А ты почему не купаешься? – Вода быстро ему наскучила, и, выбравшись на берег, он принялся ковырять пяткой песчаное остроконечие моего полумесяца.
– Не хочется. – Я пожала плечами.
– А ты знаешь, что раньше на этом месте стояла церковь?
Я неопределенно мотнула головой. Ну да, церковь.
Мальчик рассказал, что перед тем как церковь взорвали, с колокольни сорвался колокол. Проломив подпорки и перекладины, он упал в подвал, который вскоре затопило. Колокол и сейчас лежит на дне озера, а смельчаки, которые плавали к затопленной церкви, рассказывают, что он гудит. Говорят даже, что иногда ночью по озеру, как свет электрической лампы, расходится глухой колокольный бой.
Сколько таких историй рассказывают в милых деревеньках приезжим – пусть знают, что и у глухой пасторали припрятаны секреты, – и сколько их сочиняли мы с Никой… Лишь бы придать значимости своему унылому поселку, а вместе с этим нашему собственному существованию. Поселок назывался – и зовется до сих пор – Змеево. По весне там всегда много змей. С первыми теплыми днями они выбираются из нор, занимают прогретые солнцем проталины и подолгу лежат там, пробуждая свои закоченевшие тела. Мы же встречали змей чаще мертвыми, чем живыми: их убивали и бросали на дорогах со смятым брюхом или головой, отсеченной лопатой. Свернувшиеся в искусные вензеля татуировки на асфальте – дети из города, не знакомые близко ни с живой природой, ни с мертвой, страшились этих символов. И, сводя короткие знакомства с чужаками, мы нагоняли на них еще больше ужаса, лихорадочно твердя о жутком змее в лесу, увидеть которого равносильно смерти. Это была наша месть. Мы обе – но в особенности Ника – хорошо понимали, что были для этих детей лишь дополнением к пейзажу и значили не больше затянутого трясиной водоема. Вода, распустившаяся сине-зелеными водорослями, – это, конечно, любопытно, но под ней только задохнувшаяся без света и кислорода рыба.
Возвращаясь с озера, я остановилась перед доской объявлений на проходной и поискала упоминания о пропавших котах. Несколько таких фотографий действительно висели поверх сообщений о купле и продаже домов и участков, но никого, похожего на Паштета, среди них не было, разве что искали котенка того же окраса. Ни с чем я пошла к участку, где застала нечто странное.
Сначала я этого не увидела – только почувствовала. Через калитку я двинулась по дорожке к дому, но земля вздымалась, и мялась и была такой неустойчивой, что я едва не потеряла равновесие: под ногами лежали потемневшие яблоки. Полопавшиеся от собственного сока, они давились и прыскали, наполняя воздух запахом сладкого гниения. Я влетела на крыльцо, проскочила в проем и захлопнула за собой дверь. Я не могла это объяснить: все яблоки осыпались и пролежали на земле достаточно, чтобы начать преть. Это путало и пугало. Когда кто-то говорит, что нужно довериться природе, потому что она «знает лучше», я вспоминаю, что малярия тоже природная. В отличие от вакцины против нее.
Вечер был холодным, и я решила растопить печь – не столько ради тепла, сколько для того, чтобы чем-то себя занять. Дров в доме было мало, но я невольно вздрагивала при одной мысли о том, что нужно идти к дровянику по темноте, пока под ногами скрипят подгнившие яблоки. Я натянула кофту и села перед печкой, сложила поленья и чиркнула спичкой. Огонь задался быстро, и пламя подействовало на меня успокаивающе, как если бы я глотала вино. Я вытянула вперед ноги, покрутила головой, разминая шею. Мне страшно хотелось поговорить с кем-то. Не с кем-то, конечно, а с тобой. Я потянулась к рюкзаку, достала телефон, открыла наш диалог – с десятком непрослушанных аудио – и нажала на кнопку микрофона. Но слов не было. Только тихо трещал шелковистый огонь.
Как я здесь оказалась?
Авиаинженер и философ Джон У. Данн, которым зачитывался Набоков, считал, что время способно двигаться вспять, а точнее, что все времена – прошлое, настоящее и будущее – происходят вместе и всегда, но мы воспринимаем их одновременность в линейной форме, где есть растущее прошлое и подвижное настоящее, а будущее отсутствует. Данн опровергал это заблуждение с помощью сновидений: он говорил, что видел в них будущее, а еще что это свойственно всем людям. Трудность заключается в том, чтобы, во-первых, запомнить сон, а во-вторых, соотнести его с последующим событием в реальной жизни. Я отчетливо помнила сон, который привел меня в дом на краю леса, и испытанное в нем чувство умиротворения и покоя. Может быть, в лесу я сумею прийти в себя, отброшу тревогу, снова смогу думать и анализировать? Я зацепилась за эту догадку и легла спать успокоенной, а рано утром направилась в лес.
Лес – мешанина запахов, огромный котел, в котором кипит бульон ароматов. Уютная влажность мха и хрупкая ветхость древесной трухи, грибы и болота, какая-то звериность и вдруг – прохладное дыхание моря… Обоняние – самое необъяснимое из чувств. Мы должны понимать запахи, чтобы не съесть случайно порченое и вовремя заметить утечку газа, но нет ни одной практической причины, по которой мы распознаем дух прохлады, который идет
