настолько суровый, что редкая женщина согласится здесь жить. Я прямо поверить не мог, когда она согласилась поехать сюда из невадской жары, а ведь она сама из Калифорнии, рыжеволосая девушка с золотистой кожей и таким грустным лицом, когда она переставала улыбаться, какая-то вся надломленная, ущербная, как битая фарфоровая чашка, но способная, если надо, вынести все и стоять твердо, как скала. В этом городе, который вызывал у меня даже бо́льшую оторопь, чем Нью-Йорк, вдруг появилась она — лукавый эльф с сигаретой во рту, полуангел, получертенок, не желающий выбирать свой лагерь. Я в тот момент дошел до точки, мальчишка со мной не разговаривал, и я решил все бросить, купить ему билет в один конец до Нью-Йорка и отправить к бабушке. В конце концов, вряд ли там ему будет совсем ужасно, мать не может быть таким чудовищем, чтобы дочь лишили ее общения со всеми потомками. Кто-нибудь станет его воспитывать, а я заживу по-прежнему. Стыдно, но я почувствовал облегчение. Бесс показала нам ресторан и велела дожидаться, а когда вернулась после работы, то потрепала малыша по голове, так что тот покраснел от смущения, и спросила меня, что я тут делаю с моим сыном. Мой сын. Забавно, но в ее устах эти слова вдруг приобрели смысл. Если судьба велела мне стать его отцом, значит, здесь есть какой-то смысл или умысел, пусть даже непонятный для меня. Я посмотрел на маленького Томаса, тот смотрел на Бесс и улыбался — впервые с тех пор, как мы покинули его родной город, и вдруг с бухты-барахты спросил у этой незнакомой девушки, какие у нее планы на ближайшие десять лет. «Поживем — увидим, — ответила она, — но я готова рискнуть и поставить по-крупному».
Фриман
Можно застрелить человека на закате дня в самом сердце Нью-Йорка, и вас никто не увидит. Я и сегодня не понимаю, как она могла оказаться единственным свидетелем. Она вышла из-за дерева. Нереальное видение: леди из Верхнего Ист-Сайда посреди парка, где женщине не рекомендуется ходить одной, особенно если она увешана всеми атрибутами богатства. Я все еще держал в руке пистолет, но это не произвело на нее никакого впечатления. Мне не хотелось ее напугать. Я попросил ее позвонить в службу 911, сказал, что это я убил человека, лежащего на земле, но что ей бояться меня нечего. Я не плакал с тех пор, как родился Лесли, а тут слезы хлынули ручьем. Я хотел, чтобы гром разразил меня на месте. Она продолжала стоять совершенно невозмутимо и только спросила меня: «За что?» Думаю, она привыкла со всем справляться, и с мелкими заморочками, и с большими бедами, она была из тех, кого ничто не может удивить, и сочла такую ситуацию не примечательней всего прочего. Мне нечего было скрывать, и я рассказал ей все: про сына, лежащего на земле, и про его мать, которая никогда мне не простит содеянного. Я говорил с незнакомой женщиной так, как не говорил даже с Мартой, и все это время она слушала меня без малейшего страха. Когда мне не хватило слов, чтобы выразить, как я потерян и не знаю, куда идти, она подошла, взяла мою руку и один за другим разжала пальцы, сжимавшие рукоять. Потом она взяла оружие за ствол, положила в сумочку и отвела меня за руку, словно дряхлого старика, под сень деревьев. Я упирался, говорил, что не хочу уходить, что надо дождаться полиции, но она крепче сжимала мой локоть и повторяла, что оставаться нет смысла, что он все равно не воскреснет. Я оглянулся через плечо на лежащее позади тело. Я уже не понимал, зачем я это сделал. Да, он был преступник, но все же — реальный человек. Еще бы мог измениться, встретить правильного человека в правильный момент и понять, что он на ложном пути, и измениться, как меняются иногда к лучшему худшие из людей, и тогда свершилось бы величайшее, прекраснейшее преображение человека, и его мать восславила бы Господа. Я поступил жестоко, как велели принципы, которые помогли мне выстоять, я всю жизнь руководствовался законом. Закон не вернет мне сына. Все, что я создал, погибло. Может быть, Бог слишком много дал мне и счел, что будет справедливо и мне отдать Ему свое главное сокровище. Или Ему хотелось получить подтверждение любви — моей любви к Нему. Стемнело, и она повела меня к себе. Дом у нее был такой просторный, что наш домик мог бы поместиться в одной ее гостиной. Она объяснила, что за дело хочет мне поручить. Какая-то история о пропавшем мальчике, которого увезли на Аляску. Я ничего не понял. Решил, что она немного не в себе. Опять повторил, что меня надо сдать полиции и судить людским судом, прежде чем я предстану пред судом Божьим. Она ответила, что жена моя умрет от горя, если узнает, что ее муж убил ее собственного сына, пусть лучше думает, что это бандитские разборки, сведение счетов. И сохранит в памяти своего драгоценного мальчика таким, каким он был в детстве. В тогдашнем состоянии я не мог разобраться, права она или нет. Она сказала, что единственное, что искупит мой грех в глазах Бога, это если я помогу ей спасти внука. Логики никакой, но я уже ничего не соображал. Я остался у нее дома, она поселила меня в комнате своей дочери: среди кучи фотографий сначала рыжеволосой девочки, потом той же девочки, веселой и открытой, но уже подростком, и единственной фотографии молодой женщины на фоне университета, дальше — ничего. Я предположил, что эта незнакомая женщина тоже кого-то потеряла. Ни о чем ее не расспрашивал. Во всем ей подчинился. Удобно, когда все решают за тебя. Я, никогда никого ни о чем не просивший, переложил все решения на нее, словно нет ничего нормальней, словно она давно планировала нанять отставного полицейского с сыновней кровью на руках и отправить его на другой конец страны следить и охранять ее главное сокровище. Я покорно выслушал ее инструкции насчет того, что мне полагалось делать, прибыв на место, и что говорить, без малейшего возражения, послушно, как моя собака. Смерть Лесли осталась почти незамеченной, только по телевидению сообщили о том, что в Сентрал-парке обнаружен труп. Смерть дилера — кого это волнует. Все думают: туда ему и дорога, бандиту — бандитская смерть, одной гнидой меньше. Я думал, что меня найдут, опознают,
