я могла получше его, мерзавца, разглядеть.
— Как разорившийся дворянин, грабящий обозы, — честно говорю я. — Так что мы тут де…
— Вот видишь, — перебивает сатир. — Я же говорил, что я очаровашка.
— Грабитель — это не комплимент.
— Еще какой комплимент, малыш! — Сатир снова прикладывается к кружке-бочонку и, кривясь, трясет гривой волос. — Уф-ф, ну и пойло. Скучал по нему.
— Значит, вот так ты выглядишь на самом деле. — Если по правде, я все еще не до конца верю собственным глазам. — И зовут тебя, эм-м, Митенька.
— Митенька только для друзей. Для тебя Дмитрий Гавриилович.
— Буду звать тебя как прежде, — отмахиваюсь я, стараясь не подать виду, что слова про друзей задели меня. — Ну и что дальше? Мы вошли в Терновник, не пора ли выходить?
— Уно моменто. Сейчас мы тут немножко посидим, потом Барб подаст знак, и мы отправимся наверх, в уютные номера…
— Ага, конечно. — Я закатываю глаза. — Этому не бывать.
— О чем ты?
— Ты опять ко мне клеишься. Это мерзко!
— Даже в мыслях не держал. — Сатир стряхивает с плеча невидимую соринку. — Поверь, если бы я клеился к тебе, ты бы не устояла. Это мой дар и мое проклятие: перед моей харизмой падет любая неприступная крепость.
— Это точно, — подтверждает Барб, проходя мимо с хлебной плошкой, наполненной супом.
Ох, надеюсь, циклопиха обойдется без подробностей. Если между ней и «Митенькой» что-то было, я не хочу этого знать. Ни-ког-да.
— Наверху нас будет ждать, так скажем, деловой партнер, — продолжает сатир. — Я оказал ему услугу, а он окажет ответную. Глазом не успеешь моргнуть, как мы вновь перенесемся в твою спальню и предадимся страстному…
— Вот! Опять! — Чувствую, как щеки пунцовеют от злости и неловкости.
— …страстному выполнению задания, — с ухмылкой заканчивает сатир. — О, Барб оголила татуировку на бедре. Это наш условный сигнал. Значит, партнер уже прибыл.
— Но в дверь никто не входил.
— А мы-то с тобой как сюда попали? — щурится сатир. — Не припомню, чтобы при нашем появлении звякал дверной колокольчик. Ну, еще пара минут — и пойдем. Пусть партнер немножко подождет, а то велика честь.
Не знаю почему, но я начинаю нервничать. Во рту пересыхает. Беру кружку сатира и делаю глоток, но тотчас сплевываю жижу обратно. Глаза лезут на лоб, а язык и небо, судя по ощущениям, покрываются волдырями. В голове крутится только одно: «Ауч-ауч-ауч». Распахнув рот, я машу руками, чтобы хоть немного остудить жар. Вроде помогает.
— Вижу, «Гремучий дятел» пришелся тебе по вкусу, — издевается сатир. — Кстати, коктейль назван так неспроста. Почему «гремучий», ты, наверное, уже догадалась. А вот почему «дятел», узнаешь через некоторое время, когда застучит в висках. Все, отчаливаем.
Мы встаем и идем к лестнице, но на полпути сатир притормаживает. Бросив на меня задумчивый взгляд, он шепчет:
— Что-то я засомневался, стоит ли брать тебя с собой. Может, подождешь тут?
Я еще раз оглядываю сброд, собравшийся в кабаке. Барб зычно приглашает всех поиграть в Вильгельма Телля. Понятия не имею, что это значит, но в руке у нее яблоко, а на стойке лежит арбалет. Публика почему-то с интересом поглядывает на меня. Или на стену, у которой я стою. Она вся покрыта маленькими отверстиями (возможно, от стрел) и засохшими темными потеками (это что, кровь?).
— Нет, я с тобой, — говорю я сатиру.
Мы поднимаемся по узкой скрипучей лестнице. Кое-где в ступенях недостает досок, и из дыр доносятся шебуршание и писк. Я не боюсь мышей или крыс, и все-таки не хотелось бы, чтобы одна из них сейчас выскочила наружу.
На втором этаже еще сумрачнее и пахнет хуже, чем внизу, словно тут только что варили кабаньи потроха или похожую гадость. Сатир стучит в ближайшую дверь с номером один, намалеванным углем. Створка, приоткрываясь, выводит: «Скы-ры-ры».
— Входи-и, — тянет тонкий голосок.
Сатир показывает мне маленькую пантомиму — запирает рот на замок и выбрасывает ключ от него, — а затем шагает внутрь. Я следую за ним.
Небольшая комната тускло освещена канделябрами. Из мебели — две узкие койки, тумба, шкаф и кресло в углу. В воздухе висит запах несвежего белья и нечищеных зубов, и даже ветер, гуляющий по номеру, не способен прогнать застоялую вонь. В оконце под потолком брызжет дождь, на полу уже натекла лужа, но постояльцам все равно.
Их трое. Тот, кто открыл нам, — вылитый опоссум: острый нос и глаза в кучу. Второй, настоящий громила, лежит на кровати прямо в ботинках. Его лицо напоминает цветную капусту — белое и бугристое. Третий сидит в кресле в углу, в какой-то перекошенной позе. Похоже, он дремлет — капюшон черной накидки надвинут так низко, что виден лишь подбородок.
— Многовато вас тут, ребятки. — Сатир передергивает плечами. — Не тесно? А то набились, как сельди в бочку. Я думал, будешь только ты, Пискля. — Он оборачивается к «опоссуму».
— Дон Лимо хотел лично поблагодарить вас, Митрий Гаврилыч, — заискивающе произносит Пискля.
— Что ж, Лимо. — Сатир смотрит на человека в кресле. — Я весь внимание. Только перед тем, как рассыпаться в благодарностях, скажи, будь другом, кровь ведьмы у тебя?
Лимо едва заметно кивает, и к нам подскакивает Пискля. В руке у него пузатая колба с темно-красной жидкостью. Сатир хочет взять сосуд, но Пискля ловко уворачивается.
— О, не спешите, Митрий Гаврилыч.
— Спасибо, что освободил меня, Дмитрий. — Лимо медленно поднимается с кресла. — Вернее, спасибо тебе, милая.
Я знаю, что он обращается ко мне. И знаю, кто он такой.
Тело под накидкой сильно искривлено, одно плечо ниже другого, а когда Лимо откидывает капюшон, я вижу два белых огня вместо глаз.
Сатир молча хватает меня и прыгает к двери, но выход преграждает «цветная капуста». Когда он успел встать с постели? Громила выбрасывает вперед кулак, метя сатиру в челюсть, но тот кое-как успевает прикрыться плечом. И все же удар сильный, и сатира откидывает назад. «Цветная капуста» с рыком бросается на него. Теперь я вижу лишь спину громилы и отведенный в замахе локоть. Сатир успевает крикнуть: «Беги!» — и, сокрушенный ударом, падает навзничь.
Я бы побежала. Конечно, побежала. Но не могу.
Ноги прирастают к полу, по телу растекается вялость.
— Окаянная свербушка! Не трожь ее, Слизняк! — ругается сатир, катаясь по полу и закрываясь от кулаков «цветной капусты».
Снаружи доносится собачий лай, злобный и обрывистый, и это последнее, что я слышу. Со всех сторон меня окутывает, как ледяной коркой, тишина. Непроницаемая, мертвая. Только в висках стучит. Тук-тук-тук-тук-тук. Я засовываю пальцы в уши и трясу, как если бы хотела избавиться от попавшей воды. Движения медленные и неестественные. Открыв
