из архивов, когда искал информацию для себя, а нашёл лишь то, что до меня уже нашли. И я без сожаления сразу оставил начатое. Хотя тогда и не приходил в университет больше двух недель… Подожди, а почему не приходил? Ах, да! Я же запил. Значит, всё-таки сожалел. Об этом невозможно не сожалеть, Андре, когда дело твоей жизни, исследование, на которое ты возлагаешь большие надежды, идёт ко всем чертям… Но такова жизнь: в ней всё идёт туда, к этим самым чертям, это нормально. У тебя мозги, мой мальчик, твой ум не имеет подобных себе, так что бросай это дело и начинай новое. Не губи себя; наступит день, когда исправить что-либо будет уже невозможно. Точка невозврата, Андре, помни о ней».
Андре Бёрк сложил письмо обратно в ящик и, взбив под собой подушку, уставился в потолок. Точкой невозврата для него было оставить всё как есть, на половине пути, на середине дороги, из-за страха, из-за условностей, из-за того, что кто-то боялся рискнуть. Они боялись – все боялись судов, исков ответственности. А то, что изобретённый им препарат не имел аналогов в мире, то, что он мог вылечить сложнейший недуг, включить мозг, разбудить все нервы, заставить человека ходить… Это никого не волновало.
Ничего, скоро ему позвонят; женщина из службы опеки сказала, что у них есть все шансы. Скоро он получит ребёнка и докажет им всем. Они думают, что лучше его, честнее, моральнее. «Мы не можем рисковать жизнью детей», – вспомнил Бёрк слова профессора Шмидта. Тот профессор так и блистал перед ним своей нарочитой совестливостью. Но разве о жизнях он думал? Плевать он хотел на детей. Он думал о риске компании, о статусе комитета.
«Никто не пропустит сомнительный препарат, – слышал Бёрк в кулуарах, – а компоненты вы видели, это же ядерный коктейль».
«Они идиоты, все идиоты… – Профессор ворочался в кровати. – Мы бы застряли в каменном веке, мы бы умерли от малярии, если б держались за имя, если б боялись смертей».
– Ну вы сравнили, любезный! – Перед глазами Андре на потолке его спальни возникло лицо профессора Ли: «Разве возможно сравнить эпидемию с какой-то врожденной болезнью? С недугом, безопасным для жизни? Там экстренный случай, а у вас что? К тому же вы не дали нам даже гарантии безвредности препарата».
– Для гарантий мне нужны испытания, а для этого мне нужны люди, – говорил он с лицом на потолке.
– Не люди, мой друг, а дети; а это уже другое, – отвечало лицо.
– Так дайте же мне детей!
– Невозможно, это вызовет такой резонанс… Обществу только дай повод.
Профессор Ли растворился, как и другой профессор, как уж его там звали… у Андре путались мысли, он то и дело боролся со сном.
– Сами придут, – бормотал доктор, уже засыпая, – сами придут и предложат.
За его спиной сопела Элен. Доктор Бёрк закрыл уши подушкой, а вскоре и сам засопел.
17 глава
Я проснулся и еле открыл глаза; во рту пересохло, голова трещала. Который сейчас час? Странно, что болит голова, странно, как непривычно она болит… Одышка, кости ломит от боли, колени еле сгибаются, хрустят. Я сел на кровати. Живот на коленях, дряхлый и рыхлый, как тесто. Руки в морщинах, ноги опухли; пальцы, ступни и выше, до икр, – всё в багровых венах. Они выпирают из-под тонкой кожи, как огромные черви расползаются под ней; они ползут всё выше и выше, будто сейчас надорвутся и лопнут. Господи, я – Фабьен… Как же он поднимает себя каждое утро? Или сейчас уже вечер… Я посмотрел в окно – стемнело. От меня разило перегаром. Он, наверное, пил всю ночь и заснул только под утро, потому и проспал целый день. Я огляделся по сторонам – никого. Собрался с силами и, опёршись на спинку кровати, приподнял это дряхлое тело. С трудом передвигая тяжёлые ноги, скрипя всеми суставами, поплёлся к двери. Каждый шаг давался с трудом. Может, Фабьен и привык к себе такому, но я с ним справиться не мог. Что-то грохнулось на пол – это я зацепил стул халатом. Хотел наклониться, но защемило спину; я стиснул зубы, лишь бы не закричать, и распрямился, насколько возможно. Понял, что не надел тапки; мне было бы всё равно, но месье Лоран, этот старик, решительно старался их надеть. Ноги его сводило от холода, кровь к ним будто не поступала – похоже, вся она застоялась в животе. Там у старика всё бурлило и вздувалось, выпуская газы. Я сдержал отрыжку. Неудивительно, что мадам Лоран спит отдельно, – даже жить в этом теле было противно, не то что спать рядом с ним.
Я надел тапки и вышел на лестницу. Нечто непонятное и зудящее горело между желудком и грудью. Спустился на кухню. В груди также жгло, руки чесались. Как хотелось, как же хотелось… но я не понимал чего. Натыкаясь в темноте на мебель и стулья, Фабьен дошёл до серванта. Открыл самый верхний шкаф и расплылся в улыбке. Чёртов алкаш, понял я, сейчас вольёт в меня эту дрянь…
За окнами по-вечернему тихо, ни звука, ни ветерка; тишину хоть ножом разрезай. Фабьен потянулся к бутылке. Вдруг что-то хрустнуло, я вздрогнул. К голове прилило, всё вокруг закружилось. Я попытался прийти в себя. Звук повторился. Где это было? Слух, как и зрение, у Фабьена ни к чёрту. Ещё один хруст. Я обернулся – кто-то ходил за окном. Будто хворост ломался под чьими-то ногами. Кто там посреди ночи? Фабьен весь сжался от страха. Во что же вляпался этот старик…
– Не время бояться, Фабьен, открывай.
Я поплёлся к окну, схватился за оконные ручки, потянул их на себя. Окно распахнулось. Запах осени, свежего ветра, на улице никого. Только темень, и больше ни звука. Может, это хрустел сам Фабьен и его старые кости? Я закрыл окно и уже отошёл, как что-то влетело в стекло, ударилось и упало там же. Что это было? В темноте не разглядишь. Нужно выйти во двор. Животный страх охватил Фабьена и передался мне.
– Давай же, чтоб тебя, шевелись, – подгонял я его.
Стиснул зубы, сжал кулаки. Сейчас вся сущность Фабьена будто слилась с моей.
– Мы так с тобой до утра не дойдём…
Еле переставляя ноги, с трудом управляя неподвижным телом, пытаясь обуздать его страх, я дошёл до двери. Этот старик – тот ещё параноик, думал я, открывая замки. Дверь ударилась о стену, ветер задувал ночную прохладу под халат и пижаму Фабьена. Я вышел
