в донца. Даже шапку невеликую подобрали и велели весь оселедец, уже начавший кругом обрастать пшеничной щетинкой, под шапку убрать. Серка не попятилась и не фыркнула – ей хозяин был знаком, люб и дорог во всяком обличии.
Донцов тут, около, роилось всё больше и всё серьезней, точно шершни своему гнезду угрозу почуяли. Все из них трезвы были.
– Ну, айда! – махнул рукой есаул. – Кобылку отпусти, приютят её, не боись.
– Так он её в свой кисет сховает покамест, – тотчас зазубоскалил язва-казачок Илюха. – Пущай по табачку в леваде погуляет.
– А и сама не пропадёт, благодарствую, – улыбнулся остряку Тарас.
Тот только фыркнул, уразумев, что над Тарасом подшучивать – только самому себе дурачком казаться.
Двинулись гуртом не торопко. Тарасу уж больно захотелось царский дворец увидать – невольно шагу прибавил и чуть было вперед из-под руки есаула не вылез.
– Ты не залупайся, низовой, как тебя? – локтем задвинул его назад есаул. – Тараской, что ли, будешь? Пойдешь, когда выпустим.
Но вскоре разглядел Тарас в щёлку меж рослыми донцами невеликий, крепко прибитый простор с сухой землею – вроде как майдан, окружённый шатрами, а посреди майдана – простую избу. Не мазанка была изба, конечно, – русская, рубленая, каких уже немало повидал на пути к Москве Тарас. Только эта была немало удивительной: вся украшена хоругвями и всякими флюгерами, точно в праздник девка – лентами. И при разнаряженной той избе, на всех углах, топтались во всей парадной броне и с длиннющими пиками стражи татарские, одеждой да и ликом вовсе не похожие на татар Рахмета. То были касимовцы из хоругви Петра, сына Арслана Урусова, до Святого Крещения – Урака бин Джан-Арслана, иже и зарубит Тушинского вора Дмитрея два с гаком года спустя…
– Ось дивовижна хата![21] – невольно обронил Тарас.
– Яка-кака тебе хата! – Тут как тут задразнился язва-казак Илюха. – То царёва есть палата! – И прибавил, дабы уяснил вконец невежда-низовой: – В ней сам царь и великий князь наш Дмитрей Иваныч нынче пребывать изволит.
Дивился Тарас: избёнка-то, коли её при Сечевой поставить, как малое дитя при мамке, окажется! Да и шатры с хоругвями и гербами обонпол того майдана, за «палатами царскими», повыше сих «палат» в небо глядят. Уж не брехали ли на Сечи да и в самом Киеве, что велика Москва, брехали оттого лишь, что далека она? А может, она, Москва-то, и раскидистого хутора не в силах посрамить?
– Разумей, то ведь временно, покамест царь наш и великий князь Москву не забрал, – милостиво, без подковырок разобъяснил Тарасу язва-казак Илюха, видя, как тот заморгал.
Послышались вроде как голоса девичьи впереди, на майдане. Невольно насторожился Тарас, вспомнив звон девичьего хоровода и величания, начавшихся лукавым пивом, а кончившихся и вовсе гробовой тишиною да рассеченной собакой под плетнём.
– Шустро протёк ужок наш, ну-ка взбодримся! – изрёк загадочные слова есаул.
Донцы, и вправду, подтянулись, а уж и было к чему – из «царских палат» высыпали и стали кружиться с песнями полдюжины дев в нарядных срядах. От пёстро-полосых, по-ляшски, юбок-плахт аж в глазах зарябило. Однако ж пели москальской речью и москальскими гласами.
– Сомкнись, шагом! – скомандовал есаул, как в атаку.
Притопывать стали казаки.
– Не отставай! Скачи! – толкнули в бок Тараса.
Двинулись на бой-пляску донцы, локтями да распахнутыми зипунами стараясь хоть немного, да прикрывать Тараса от столь же пёстрых, как юбки девок-фрейлин, шатров ляшских гетманов и жолнеров… И вот принялись донцы зачуток охватывать флангами девичий хоровод, уже подталкивая к нему поближе Тараса.
Все звонче распевались девки-фрейлины. Да вдруг стали тянуть руки… да больше не к донцам, а прямо к Тарасу-то! Аки русалки, охочие схватить молодого парня – да и мыркнуть с ним в омут. Омут был тут же. Только Тарас покуда не боялся. Не страшны казались ему те девки, хоть и фрейлины, не опасны. Он и гарніше видал на базарах Киева-града.
– Давай, давай, ныряй, что ли! – шепнул над головой его сам есаул. – Не бойсь, не заглотят… а и заглотят – радуйся…
Только сунулся Тарас в те белые гладкие руки – как шарахнулся назад, и ноги у него размякли-подогнулись хуже, чем от давешнего лукавого пива. Острекал его дивный и страшный взор из глубины омута-хоровода. Узнал он тот взор!
– Так хто ж там вона?! – взмолился Тарас, задрав голову, да еле ворочая в плясе ногами.
Есаул ухмыльнулся сверху, да не успел ответить, а встрял с левого плеча язва-казак Илюха:
– Так то ж царица наша, Марина Юрьевна! Кидайся ей в ноженьки, да живо!
И снова острекал Тараса тот взор сквозь мельтешение рук и девичьих лиц. Узнал Тарас ту самую панну, что во сне его с верху сечевой избы засмеяла пред всем низовым товариществом! Ужас объял Тараса, и в ужасе, зашевелившимся у него под шапкой роем ос, глянул он вниз, на ноги свои, не потерял ли в пляске порты… и, не узнав свои шаровары – на нём же донские нынче были! – едва чувств не лишился. Сапоги спасли: сапоги на ногах сидели свои, значит, и порты были приданы к ним в подчинение, пусть и чужие.
Так и схватили девичьи руки Тараса, словно осетра, в сети запутавшегося, и втянули в хоровод.
– Какого мала блондинка Ванья сьискал! – зазвенел серебряными монистами голос панны.
Как голубь, невиданная была панна – вся в кружевах-пёрышках… да всё ж иная, чем та, что во сне напугала, – светлее власами, светлее холодными стрекалами-очами, губками-лезвиями потоньше, светлее кожей, лбом покруче да носом острее!
Не из благоговения пред царицей – никакая ж она не панна незамужняя! – а лишь из страха пред стрекалами взора её, сорвав шапку, кинулся Тарас ниц:
– Матінка велика цариця!
– Ой, бардзо блонд[22]! – серебром рассмеялась великая княгиня и царица тож Марина Юрьевна. – Повстань!
Сильные девичьи руки со всех сторон потянули Тараса вверх – он даже оробеть успел: не на столп ли его вновь водрузят.
Великая, да невеликая росточком, княгиня и царица Марина Юрьевна оказалась-таки на два пальца, пожалуй, повыше Тараса – и то ей бардзо пришлось по нраву. Она даже махнула пальчиками по его светлым власам:
– Страшна, окропна[23] я? Фатальна[24]? Для чего очи в дол?
Собрался с духом Тарас, поднял голову и стал смотреть в серо-голубые очи царицы Марины Юрьевны, как посмотрел бы и смерти в тёмные очи. Тут вдруг и вспомнил о самой важной весточке, посланной с ним от Заруцкого прямиком к ней, к нынешней царице Московской.
– А то, матiнка царица, что великой боярин Иван-то Мартыныч весть для
