Но в этой древней обители валашских князьков простых объяснений происходящим событиям быть не могло.
– Анна Сергевна! – прошептала Вероника на ухо госпоже, когда они опередили запыхавшегося О’Рейли, который волок тюк с бельем. – Вы приметили, как он на вас зенки пялит?
– Что ты болтаешь, дурочка! – фыркнула Анита. – Какие зенки?
– Известно какие… Бесстыжие! Уперся в вас, а у самого аж слюни текут… Похабник старый! Триста лет в обед, а все ему неймется.
Анита обернулась. Ирландец, отсвечивая ультрамарином, пыхтел шагах в четырех позади. В отличие от графа Ингераса, он не казался зловещим в своем уродстве – скорее потешным. Нелепо было думать, что этот васильковый чудак, который вместе с туземкой Нова-Лингу мог бы с успехом показывать себя за деньги на ярмарках, взял да и по-человечески влюбился. Вероника, конечно же, брякнула, как всегда, не подумавши:
– Вы на рожу, на рожу его поглядите… Ишь, лыбится! А рожа-то масленая…
И впрямь, старик смотрел на Аниту так сладострастно и умильно, что ей стало не по себе. Влюбленный Мафусаил! Тьфу ты, ерунда какая… Может, это у него симптом болезни, о котором граф забыл упомянуть? Кидался же Йонуц на женщин… Или обострение в преддверии скорой весны?
Думала Анита, думала, но так и не пришла к определенному выводу. А пока решила держаться от ирландца подальше. Тут, к счастью, и переезд в новые апартаменты завершился. Вещей было немного, перетаскали за полчаса. О’Рейли покрутился на пороге, напрашиваясь на чай, но Анита под предлогом того, что вещи надо разобрать и разложить-расставить по местам, деликатно его выпроводила.
– Катись отседова, греховодник трухлявый! – напутствовала его Вероника так, чтоб не расслышал.
В то время как Анита размышляла о превратностях любви, Максимов искал инструменты и доски, чтобы изготовить пару-другую лыж. Как и предполагалось, он нашел все необходимое в сарайчике-шифрейке, пристроенном к конюшне и закрытом на хлипкую щеколду. Там же взялся обтесывать доски, чтобы придать им требуемую форму, но замерз, ибо сарайчик был щеляст и продувался всеми ветрами. Максимов отложил работу и вернулся в замок – отогреться, а заодно заглянуть еще раз в комнату Йонуца. Не давало ему покоя предположение Аниты о том, что горбун мог прятаться в шифоньере.
В комнате все было так же, как накануне вечером. Разбросанные тряпицы, пятна крови, склянка с йодом на столе… Так, да не так. Дверцы шифоньера оказались раскрытыми. Максимов подошел, заглянул внутрь. Шифоньер был не слишком просторный, зато пустой: ни полок, ни вешалок. Непонятно, зачем он тут стоял. Йонуц, похоже, соблюдал спартанские обычаи, не терпел ничего лишнего, поэтому присутствие здесь ненужной, никак не используемой мебели было необъяснимо. Не для игры же в прятки, в самом деле, ее поставили.
Максимов стоял перед распахнутыми дверцами, как фольклорный баран перед новыми воротами. Анита, кажется, права: Йонуц отсиживался тут вчера вечером. Поди, трясся от страха, когда услыхал, как они ватагой ввалились в комнату. Но все это сейчас не имеет значения. Йонуц удрал, поэтому глазей или не глазей на шифоньер, а делу уже не поможешь.
Максимов взялся за дверцы, чтобы закрыть их, как вдруг услышал смех. Оглянулся. Сзади никого. Смеялись не над ним и не рядом с ним. Смех доносился откуда-то из-за стен, был негромким, но таким озорным, таким милым…
А потом в эти тонкие и задорные, как звон бубенчика, переливы вплелась песенка. Чистый девичий голос, лишь слегка приглушенный, выводил старинную британскую припевку, которую Максимову в далеком детстве гундосила картавая старая гувернантка, выписанная родителями из Ливерпуля:
Three blind mice. Three blind mice.See how they run. See how they run.They all ran after the farmer’s wife,Who cut off their tails with a carving knife[2].
С лыжами провозился до позднего вечера. Требовалось изготовить две пары: для себя и для графа. Анита настаивала и на своем участии в предстоящем походе, но граф, на правах ее лечащего врача, строго-настрого запретил даже думать об этом. Перемерзнув в склепе и во время предыдущей вылазки в лес, Анита начала кашлять, у нее появились хрипы в бронхах. Максимов всерьез опасался возвращения опасной болезни, от которой она едва-едва оправилась, поэтому горячо поддержал графа.
Вышли вдвоем на следующее утро. Метель в конце концов улеглась, снег высился вокруг замка, плотный, ноздреватый, как изобретенный чехами прессованный сахар. Он мог бы волшебно искриться на солнце, если бы оно было. Но, на счастье графа Ингераса, погода, как и в прежние дни, стояла пасмурная, небосвод заволакивали серые тучи без единого просвета.
Граф выглядел довольным, такие метеоусловия были ему в самый раз. Однако перед выходом он поинтересовался, не лишено ли их предприятие смысла. У Ионуца – почти сутки форы. Он, должно быть, уже не только прошел через лес, но и покинул деревню, где запасся вещами и продуктами. По словам графа, горбун за свою усердную службу получал от него жалованье, а так как тратить деньги ему было особо негде, он, конечно же, их копил. При обыске в комнате Йонуца не нашли ни гроша – значит, он все забрал с собой. С этим капиталом он легко мог затеряться в Валахии и даже выбраться за ее пределы.
Максимов настаивал на продолжении преследования. Он не столько желал изловить мерзавца, который жестоко и извращенно погубил ни в чем не повинного Халима-Искандера, сколько хотел убедиться в том, что тот убрался из окрестностей замка. Пусть уезжает, пусть скрывается – лишь бы подальше отсюда.
Йонуц был невелик, но тяжел, следы, оставленные его лыжами с вечера, читались отчетливо. Вьюга за ночь ослабла и не смогла замести их полностью, поэтому у Максимова и его спутника имелась путеводная нить, точнее – целых две. По ним и шли. Максимов прихватил с собой заряженный револьвер и острый клинок. В лесу, непролазном и колдовском, надо остерегаться всего, тем более если подле тебя такой ненадежный напарник, у которого невесть что на уме и который сам, того и гляди, учинит над тобою расправу.
Так думал Максимов, идя впереди, по колее, оставленной горбатым беглецом, и поминутно оглядываясь на Ингераса, который шел сзади, не отставая ни на шаг. Вместо палок использовали давешние слеги, которые слегка укоротили и, чтобы облегчить вес, сделали потоньше.
Максимов был человеком спортивным – помимо бокса и фехтования увлекался плаванием, реал-теннисом и новомодным rugby. Бег на лыжах тоже входил в число его пристрастий. В родной деревне под Торопцем он часто гонял взапуски с крестьянами, опережая самых прытких. Вот и здесь он решил подзадорить графа, показать ему свое мастерство. Сначала шел не торопясь, но затем припустил так, что в ушах зашумело. Думал, что оторвется от псевдоупыря сразу и прочно. Ан нет – оглянувшись через плечо, обнаружил, что граф и не думает отставать, идет себе размашистым ходом, только палки мелькают.
