Ивакин положил статью перед собой и впервые начал не просматривать, а читать ее.
«Шекспировские страсти.
Молодая фотохудожница Алена Лапчинская была застрелена в четверг вечером в собственной квартире на улице Пречистенка.
Убитой недавно исполнилось 25 лет, она закончила историко-филологический факультет Университета Дружбы народов, однако еще в студенческие годы увлеклась фотографией, и именно фотография стала ее профессией.
Несмотря на молодость, Алена Лапчинская успешно сотрудничала с крупнейшими глянцевыми журналами, а также лучшими газетами страны, в том числе и нашим изданием. В прошлом году в Малом Манеже и Московском Доме фотографии прошли персональные выставки ее работ.
Скорее всего, Лапчинская знала убийцу, поскольку сама впустила его в квартиру. Никаких следов борьбы обнаружено не было, все ценные вещи (валюта, украшения, несколько норковых шуб и антиквариат, которым была буквально набита престижная трехкомнатная квартира) оказались нетронутыми. Убийцу не заинтересовала и новая машина марки БМВ, ключи от которой остались лежать на тумбочке в коридоре.
Одна из версий следствия связывает убийство Лапчинской с тем фактом, что одним из ее многочисленных любовников был глава крупного издательского дома. Возможно, именно против него был направлен пистолет убийцы, тем более что этот человек планирует вступить в активную политическую борьбу. Пока неизвестно, какие последствия для высокопоставленного покровителя молодой художницы будет иметь ее убийство, но все остальные версии представляются маловероятными, кроме, пожалуй, еще одной: убийство совершено из ревности. И здесь снова может всплыть фигура того же самого любовника Лапчинской, который мог догадываться о ее изменах. На эту версию работает и тот факт, что убийца не был профессионалом, стрелял из пистолета без глушителя и лишь случайно остался незамеченным — все это делает убийство молодой девушки еще более таинственным, непонятным и вот уж действительно шекспировским.
Леонид Маринский».
«И все-таки какая безапелляционность! — возмущенно подумал Ивакин, хлопнув ладонью по газете. — Какой наглый тон! „Все остальные версии представляются маловероятными!“ — вслух передразнил он автора. — Так писать через день после убийства, не переговорив ни с кем из оперативников! Высасывают из пальца факты, придумывают свои версии, делают, что хотят! А Ленка их еще защищает». Тут Ивакин вспомнил, что возмущается статьей, написанной одной молодой и симпатичной покойницей о другой, тоже молодой, симпатичной и тоже — вот совпадение! — покойнице. И обеих кто-то убил.
Ивакин постучал ручкой по чистому листу. Конечно, они связаны, эти убийства, и статью о директоре рынка пока рано отбрасывать в сторону. Хотя бы потому, что она показала: в этой газете и слова просто так не напишут. Каждое слово здесь хорошо оплачено и появляется с определенной целью.
А что в этой публикации? Вот неведомый Отелло, любовник молодой художницы — зачем Грибов, хозяин газеты, заставил его появиться на свет Божий? Зачем подсовывает следствию свои версии, утверждая, что другие «маловероятны»?
Всякие могут быть причины… Дядька-то, видать, богатый, под стать самому Грибову. У любовницы такая квартира, такая машина. Антиквариат. Разве двадцатипятилетние фотокорреспонденты могут у нас устраивать по несколько персональных выставок в год и покупать себе норковые шубы?
«Что же это получается? — сказал себе Владимир Александрович. — Чтобы насолить главе издательского дома, убили его любовницу. Бывает у нас такое? Нет. Проще нанять налоговых полицейских. И главное: не было в этой статье про Лапчинскую ничего, что могло бы заставить Марину звонить брату с проверкой! Но она проверяла, что известно милиции. Правда, в статье сказано, что Лапчинская сотрудничала с газетой „Без цензуры“. Леонидова ее знала?»
Ивакин вздохнул. «Может быть все просто, — подумал он. — Интуиция меня обманывает, и Миша все-таки ошибался с датой. Вот поговорю со следователем, ведущим убийство Лапчинской, — и довольно… Ну, еще в „Без цензуры“ схожу. Если ничего подозрительного не обнаружу, тогда все. Клянусь!.. А что там в Лазурном, интересно?»
17
А в Лазурном установилась великолепная погода. Уже третью неделю обходилось без дождей, море прогрелось, пляжи очистили от веток, банок, водорослей, нанесенных штормами. Медузы ушли на глубину.
Но пусто было в Лазурном. Администрация яростно ругала журналистов центральных телеканалов: это они раззвонили на весь мир о штормах, о дождях, это они пугали наводнением и селями.
«Им турки за это платят! — кричал в коридоре городской думы заместитель мэра. — Ишь чего придумали: что мы воду из водохранилища спускали и скотомогильники размыло! Откуда они это взяли, Сергей Анатольевич?!» Сергей Анатольевич, главный санитарный врач, только глазами хлопал. Воду, действительно, спускали. И очень неудачно получилось: все шлюзы на дамбах заржавели, кроме одного, ведущего как раз на пригороды Лазурного. Пришлось спускать на пригороды, и скотомогильники, действительно, размыло, но никакой сибирской язвы, о которой передавали по НТВ, и в помине не было! «Это турки!» — повторил заместитель мэра.
…В один из солнечных дней Анжела Сергеевна, сменившая темную шаль на веселенькую атласную косынку, остановилась у ларька с мороженым. Он стоял почти напротив ее дома, возле переговорного пункта, но она мороженое не любила и продавщицу не жаловала: была у них старая распря еще с тех времен, когда обе работали в колхозе. Прошло много лет, Анжела Сергеевна вышла замуж в этот дом, шелковица в саду стала совсем большой, ее бывшая врагиня переехала в пятиэтажку, обе овдовели, состарились, теперь уже невозможно было вспомнить, из-за чего они когда-то поссорились, но, как говорится, осадок остался. Так что Анжела Сергеевна никогда не подходила к мороженщице, только здоровалась издалека. Но жара все усиливалась, и впервые за много лет ей захотелось пломбира.
— Здравствуй, Сергеевна, — сказала ей продавщица.
«Старая она стала, ноги распухли, все руки в старческих пятнах. Я лучше выгляжу», — подумала Анжела Сергеевна, а вслух сказала:
— Привет, Елена. Есть у тебя пломбир, какой раньше делали? Сливочный такой?
— В вафельках?
— В вафельках. Жарко-то как! Парит. Не к дождю ли?
— Держи. Четыре рубля с тебя. — Елена даже надулась от распиравшего ее любопытства, хотя все она уже знала, соседки рассказали. Но ведь Анжела Сергеевна не соседка, а главная героиня.
— Ну поделилась бы хоть! — не выдержала продавщица. — Узнали, кто убил?
— Да вроде брат.
— Ужас! — Елена не удивилась, давно об этом слышала.
— Тебя тоже допрашивали? — Анжела Сергеевна наклонилась над травой: мороженое быстро таяло.
— А я что? Толстуха ведь твоя, говорили, в девять из дома ушла, а я до пяти работаю. Никого не видела. Мне фотографию брата показывали, но я как закрылась в пять в тот день, так больше на улицу и не вышла. Мне с четвертого этажа трудно спускаться. А что с жиличкой твоей несколько раз разговаривала, когда она мороженое брала, это я рассказала. Записали! Она только шоколадное покупала. Здоровая такая… Титьки — во! От шоколада, как ты думаешь? Или еврейка?
