бомбе.
* * *
Под влиянием все убыстряющегося, все более нервного, все более бесшабашного (а вернее бы сказать — шабашного) ритма жизни на нашей планете появилась тенденция, которую иногда называют лаконизмом: вместо того чтобы написать роман, писатель скороговоркой, рублеными, бескровными, бесцветными фразами пересказывает его содержание.
* * *
Какую роскошь мог позволить себе Чарлз Дарвин! Заканчивая предисловие к одной из своих основных работ, он написал: «О стиле я не заботился!»
* * *
В автомобиле вдруг закипела вода. Если бы я прозевал, мотор вышел бы из строя, потому что расплавились бы подшипники. Я остановил автомобиль, поднял капот и вскоре нашел, что ослаб хомутик, обжимающий резиновую трубку. Большая часть воды из-за этого утекла, а ее остатки закипели. Плоскогубцами я затянул хомутик, налил новой воды и поехал дальше. Неисправность оказалась пустяковой, хотя она и могла привести к гибели мотора.
Вероятно, иногда внутри нас возникают еще более незначительные неисправности, но мы погибаем от них, потому что нельзя было «открыть капот и подтянуть плоскогубцами».
* * *
Одно время с полной серьезностью обсуждался вопрос о праве писателя на ошибку. Обсуждался он во всех газетах, и было решено так: «Писатель не имеет права ошибаться».
Нелепость этого очевидна. Ошибка (любая) не есть что-либо преднамеренное, но всегда непроизвольное, неожиданное и, главное — нежелательное для самого ошибающегося. Можно ли запретить людям падать в гололедицу, спотыкаться о неровности земного шара, проигрывать шахматы? Ибо проигрыш в шахматы есть не что иное, как целая серия более или менее заметных ошибок.
* * *
В Болгарии, в ресторане отеля, я оказался за столиком с двумя немецкими писателями (западными). Начали вести разговор при помощи пятнадцати французских слов. У меня в кармане была книжечка стихов «Как выпить солнце?» У них тоже нашлись свои книги. Решили обменяться. Раскрыв мой сборник стихотворений, один из немцев сказал:
— Судя по разбивке и по расположению строчек — интересные стихи.
* * *
К вопросу о современности. Представим, что во времена татарского нашествия какой-нибудь русский изобрел станковый пулемет. В то время один пулемет мог бы остановить целую орду, изменить историю. Но изобретатель закопал его в землю. Откопали пулемет во время гражданской войны. Ну и что? Конечно, одним пулеметом стало больше, но и только.
Я думаю об этом каждый раз, когда мне говорят, что такой-то писатель пишет «в стол».
* * *
Литературный вкус писателя чаще всего превосходит его литературные способности.
* * *
Я представляю, как собрали лучших ученых всей Земли и сказали: сконструируйте и создайте оптимально совершенный аппарат по улавливанию солнечной энергии, по превращению ее в органические вещества.
Представляю, как они после многолетних трудов создали бы и вынесли напоказ земное дерево.
Правда, создать такой аппарат свыше человеческих сил. Да еще к тому же способный к самовоспроизводству.
* * *
Во Вьетнаме я был в гостях у одного художника. Он рассказывал мне о технике лаковой живописи, в частности, о процессе шлифования картин. Сначала картину шлифуют крупной галькой, потом мелким зернистым камнем, потом угольной пылью, потом угольной золой, доходя, наконец, до самого нежного материала — золы соломы.
Очевидно, до «золы соломы» нужно бы доходить и в шлифовании литературных произведений. Однако кто же до этого доходит? Дело чаще всего ограничивается камнями.
* * *
Маяковский все доказывал, что нельзя в старые стихотворные ритмы вкладывать новое содержание. Даже пример привел: нельзя-де, идя впереди первомайских колонн, читать Пушкина («Мой дядя самых честных правил…»). Но «Интернационал»-то, гимн международного пролетариата, впереди первомайских колонн читать или петь можно?
А между тем «Интернационал» и романсовое стихотворение (Маяковский особенно не любил романсы) «Я помню чудное мгновенье» А. Пушкина написаны одним и тем же размером. При всем том и как бы там ни было, «Интернационал» более гимн, чем «Левый марш».
* * *
Переводы с другого языка неверны в силу точности.
* * *
Ты — художник. Когда политический деятель достигнет самых больших высот, после которых нечего достигать, у него останется одно-единственное последнее желание, чтобы ты, художник, запечатлел его образ.
* * *
Существует мнение, что человеческий организм инстинктивно противится творческим процессам, вспыхивающим в нем, а тем более длительному творческому процессу. Кто-то из великих французов заставлял себя запирать в кабинете, кого-то слуга привязывал к креслу веревками и уходил на полдня. Шиллер ставил ноги в таз с холодной водой. Бальзак непрерывно подбадривал себя крепким кофе.
* * *
Самое главное для всякой личности — утвердить себя в мире, сказать «я». Поэтому меня всегда несколько удивляло (применительно к родному языку), почему у нас в азбуке «я» стоит на последнем месте, ведь должно бы на первом. Человек появился, открыл рот, сказал: «Я». Потом он может говорить все остальное. Даже поговорка есть такая: «Что ты: всё я да я. Не якай. Я — последняя буква в азбуке».
Но дело в том, что в русской азбуке «я» действительно стоит на первом месте. Ведь «аз», с которого начинается азбука — это в переводе со старославянского и есть «я».
* * *
Прочитал статью, в которой моральный облик нескольких молодых людей поставлен в зависимость от материальной обеспеченности (богатые папа с мамой, папина «Победа», лишние карманные деньги).
Но мне кажется, что материальная обеспеченность не связана с уровнем морали никоим образом.
Моральный облик человека зависит от его воспитания. Тургенев был очень богат. Толстой был граф, Бальзак и Диккенс не бедствовали. С другой стороны, Бетховен и Рембрандт умерли в бедности. Купца Третьякова или богача Савву Мамонтова я не упрекнул бы в аморальном поведении, так же как нищих писателей А. Грина или Велимира Хлебникова. Бывают бедные жулики и обеспеченные люди образцового поведения, так же как богатые подлецы и бедняки, исполненные благородства.
Итак, моральный облик человека зависит от его воспитания, качество воспитания зависит от культуры, умения и моральных принципов воспитателей. К воспитателям относятся как отдельные люди (родители, учителя, друзья), так и общество в целом с его орудиями воспитания, искусство всех видов, печать, радио, церковь.
Моральный уровень общества или времени (века) зависит от господствующих в данное время моральных принципов. Например, одним из моральных (а если быть точным — аморальных) принципов XX века во многих странах стал подмеченный, предсказанный и разоблаченный еще Достоевским принцип: «Все дозволено». Его воздействию подвергаются люди самого различного материального положения.
* * *
Перевод стихотворения, как бы близок он ни был, отличается от оригинала, как гипсовая маска отличается
