точнее человек, с которым Лола в ссоре. От одиночества женщина сшила себе куклу и назвала Шерстяной человек. — Но что лучше недооценка или переоценка себя? Надменность и зазнайство. Буря или штиль? Ох, уж эти вечные споры…Шекспировщина!
9.
«А ты и вправду мёртв! Ну вот мертв и всё тут. Твой чухонский нрав не даёт тебе это созерцать. Да, у тебя много всего есть и ты ещё и ещё добавляешь, но это всё не настоящее. Это Голь голимая. Без одежд. Говоришь, что я — кукла? Что жизнь прожила я куклою в чьих-то тяжёлых руках? Что я — подделка?
Понимаешь, люди судят другого, исходя из своих соображений.
Как там вопит наша окраина — это другое!
И доказываешь, доказываешь, что твой квадрат квадратнее, овал овальнее, круг круглее, небо небеснее, земля землянее, ягода земляничнее…
Кому доказываешь? Себе, мне? Людям? А люди не верят. Вот сидят такие, и не верят. Ты им лекции трёхчасовые читаешь, сутками напролёт говоришь, трактаты пишешь. Не верят люди. Ибо они нутром чуют — я не кукла.
Се есть человек…
Остановись, Лола. Но она уже лежит скукоженным тельцем лисьим на асфальте.
Если меня не жалко, то хотя её пожалел бы, Боря!
Как случилось?
Просто.
Выпрыгнула с девятого этажа питерской квартиры.
Пташечка.
А ты не верил! И твои родные не верили. И собака не верила. И кошка не верила. Вот, слушай, что скажу: ни у кого ничего не получится. Ни у тебя, Боря, который орал — что я немощь! Кукла! Ни у Шерстяного человечка! Даже у Лолы ничего не получится. Время изменилось. Теперь патриоты нужны! Война на дворе.
Сначала окраина задымилась. И наши пошли к Берлину.
Затем Восток зарёй зачался!
А ты — конкурсы…конкурсы…соревнования. Citius, Altius, Fortius!
Тебе, Боря, надо было на Украйну ехать, там твои как раз единомышленники. В Осло. В Хельсинки. Надо было, как Алексеевич. Зря упустил ты этот момент.
И, вообще, оставь меня. Мне больно. Меня и моего Шерстяного. Такой у него нынче позывной. Нам на фронт пора! А тебе в Верхний Ларс. Ты там бы состоялся. До Нобеля бы дошёл наверняка. Тебе бы миллиард сгодился — живи!»
«…вот я бы тебе подарила всё, что хочешь! Бери, если надо. Ешь. Пей. Рубаху мою бери — грейся. Одеяло. Кресло. Хочешь причёску мою. Кику. Прут для завивки волос (каламис). Щёлок для шелковистости прядей! Молотый рис для осветления. Золотой порошок, жемчуг вплетай. Бусинки — от слова бусидо. Хочешь косы плети и закрепляй за ушами. Хочешь густую чёлку, как у Марии Стюарт! Хочешь локоны: кольцеобразные, спиральные, трубчатые, типа черепицы. Для ароматизации масло бобов, шоколад, накидки, платок, мешочек для укладки прядей. Есть ещё причёски каримос, что означает греческий узел, есть стрекозья прическа «лампадион», напоминавшая по форме языки пламени. Штору-чёлку ниже глаз. Как вторая жена Перикла. А ещё могу дать тонкий металлический обруч-филле; ремешок, резинку, кольца. А ты знаешь, что распущенные волосы — это роскошь? Хочешь бант Аполлона? Хвост коня Демосфена? Завитки? Заушники?
Вот если бы это помогло Лоле Льдовой не выпасть из окна. Я пишу этот дневник за день до её полёта в самое небо.
Бедная моя девочка….
Боря, держи её за руку. Не отпускай.»
«…можно ли меня любить? Нет, не по-мужски со страстью. А дружески. Вот идём мы, Боря, смотрим на дорогу, на тропинку, посыпанную щебнем, и ты прекращаешь все свои дразнилки моих изречений. Если хочешь обыграть мой Логос, то напиши также, без подхихикивания, без подъёба, без ёрничания.
Ибо я пишу так, как будто бы живая!»
«…ты знаешь, есть такое слово: отпустить. Да, да, не цепляться памятью, отключить все проводники, ибо любая ситуация имеет такие липкие плавники, присоски, их надо с корнем выкорчевать, полить елеем прекрасных грёз. Мечтать надо! До старости. Не переставая. Придумывать себе новую, кипучую, красивую жизнь. Или сказать себе: у меня всё замечательно. Хлеб есть. Вода есть. Дом есть. Что ещё надо?»
«иногда мои мысли путаются. Наверно, от обиды. Хотя как можно обижаться на тебя — дитя природы? Вот смотри, Боря, ты, наверно, красив. Но выглядишь, как некрасивый и неопрятный человек: все твои костюмы мешковаты, все твои ботинки одного цвета. Если ты занимаешь высокое положение в обществе, то должен выглядеть элегантно. Как с иголочки. Мы должны отвечать за то, что придумали, сочинили, издали, изобрели. Внешний мир идентичен внутреннему. Да, я одеваюсь ярко, ну там кружева, рюшки, ленты, стразы, блёстки, парча, банты, броши, заколки, начёсы, бусы, каблуки 12 см! А ты, как думал, Боря? Ходить в старых поношенных туфлях на босу ногу и читать о трагедиях Ахилла? Думаешь, это впечатлит слушателей? Сухой сморщенный старик в старомодной рубахе с пуговицами разного цвета и кожаном пальто, купленном сорок лет тому назад, которое потеряло форму и выглядит так, словно это мешок из-под картофеля. А шляпа? Это же колпак, пыльный, потерявший округлость. Лучше бы носок на голову натянул и ходил бы, Боря! Да может ты создаёшь неплохие вещи, читаешь лекции, полу-выкрикивая слова, может, ты даже знаешь многое, читаешь. Но смотреть на тебя — твою полу-лысую башку, обвисшие щёки не очень-то весело. И думаешь: сходи, Боря, переоденься…может, ты талантлив, но кому это приносит пользу. Кому кроме тебя надо знать эти факты о наличии или отсутствии твоего дара?»
«…ну вот доспорилась! И у меня начались неприятности…кто найдёт этот мой дневник, тот должен знать, что меня надо спасать! Муилович…»
Илона вздрогнула от того, что в тексте прозвучала знакомая фамилия художника, чьи этюды были оставлены на экспертизу Вито! «Интересное кино…» — подумала Илона и решила, что завтра непременно дочитает этот увлекательный рассказ. Либо сказку? Либо отрывки исповеди…
Ночью ей снилась Пьета, та самая с этюдов, она шла вся в каком-то сиянии туманом, её одежды развивались, она почти задыхалась, так спешила, стремилась. Пьете казалось, что чем быстрее она найдёт то самое место, проберётся в высь, где толпа народа окружила огромное, до облаков распятие. И вообще отчего именно надо навязывать такую страшную смерть людям — на кресте? Что за средневековый обычай? Это так страшно — гвозди толстые, острые, входят под кожу, затем в кость, затем в доски дубовые. Откуда это? Звериное, глумливое, смертельное? и Пьета видела распятие над головой: и на неё смотрели глаза её сына, ещё до его зачатия. Она видела именно то, что видела. Но не верила. Не хотела. Ибо она пока ещё простая земная женщина. Любящая мать. Пьета приблизилась
