последних дней», – заключает Яхонтов свои записи. «Какая в Совете Министров кислятина», – сказал Горемыкин управляющему делами Ладыженскому по окончании одного из предшествующих заседаний.
16-го в Совете тянется та же волынка. Яхонтов свою предшествующую запись окончил замечанием: «Не понимаю, чего добивается Поливанов. Он всех науськивает и против вел. кн., и против принятия командования Государем, и против Ивана Лонгиновича» (Горемыкина). В заседании 16-го военный министр сообщил, что он получил «знаменательное и чреватое последствиями» письмо от Н. Н. Он просит ускорить его перемещение на Кавказ, так как его «авторитет в войсках подорван» и он не считает себя «нравственно вправе командовать». «Все написано крайне нервно, сбивчиво и чувствуется постороннее влияние, – комментирует Поливанов. – В Ставке с каждым днем усиливается беспорядок… никто ничего не хочет делать… получается впечатление положения, могущего быть определенным словом забастовка… в виду событий на фронте все это может обернуться трагически»57. Для того чтобы побороть «расслабленные настроения» Ставки, надо немедленно «убрать» Янушкевича и послать на его место Алексеева. Если и великий князь сочтет нужным покинуть Ставку, то вопрос «разрешится весьма удачно». Алексеев будет «всем распоряжаться, пока не разрешится, будет ли Государь в Ставке или чаша сия минует».
Кривошеина письмо Н. Н. «приводит в содрогание». Он не ожидал «такой недостойной выходки от Е. В., как бы ни были тяжелы личные переживания, он не имеет права бросать армию на произвол судьбы», но предложения военного министра Кривошеин считает «великолепной комбинацией». Самарин пользуется случаем еще раз повторить, что «уход Вел. кн. – начало гибели всего». Если Совет не согласится «всем вместе умолять Государя Императора отказаться от своего пагубного решения», то он сочтет своим «нравственным и верноподданническим долгом протестовать лично». «Надо идти с открытым забралом, говорить правду в глаза… за последнее время усиленно возобновились толки о скрытых влияниях, которые будто бы сыграли решающую роль в вопросе о командовании… Надо положить решительными действиями предел распространению толков, подрывающих монархический принцип гораздо сильнее, чем всякие революционные выступления». Харитонов, Поливанов, Щербатов думают, что «теперь уже поздно»; если даже Царь пойдет на уступки, Н. Н. не согласится оставаться в Ставке. Горемыкин: «Я неоднократно говорил, что решение Государя бесповоротно… Вместо того, чтобы изматывать нашими ходатайствами нервы Государя… наш долг сплотиться вокруг Царя и помогать ему. Что касается вопроса о влияниях, то это вторжение в сферу, нам не подлежащую». Самарин: «Нет, это вопрос не личный, а всей России и Монархии. Само лицо, слухи о влиянии которого болезненно волнуют всех верноподданных, имеет смелость открыто говорить, что оно убрало Вел. Князя…» Шаховской: «Я с самого начала был против перемены командования… но сейчас… уже поздно перерешать… Отказ от принятого решения будет истолкован как признак слабости и боязни… Нельзя при современных настроениях сменять Вел. кн. простым генералом. И в армии и в народе это может вызвать опасное неудовольствие». Кривошеин: «Категорически не согласен с мнением Шаховского. С Вел. кн., по-видимому, уже кончено, и к его уходу начали привыкать. Да и популярность его… значительно упала не только у военных, но и среди мирного населения, возмущенного наплывом беженцев и бесконечными наборами в то время, когда повсюду гуляют сотни тысяч бездельников в серых шинелях. Назначение Алексеева будет переходной… мерою, пока Государь будет занят в тылу подготовкой новой армии, с которой Е. В. и выступит на поле брани, когда наступит… соответствующая обстановка». Сазонов: «В таком смысле и следовало бы довести до сведения Государя взгляд Совета министров… Пусть Алексеев будет козлом отпущения за ошибки прошлого и постарается их исправить. Когда он все… поставит на прочные рельсы, тогда, может быть, настанет момент для выступления Русского Царя». Беседа завершается, как значится в яхонтовской записи, решением: «Военному министру переговорить с Государем и попытаться склонить его на предоставление Алексееву выполнить благодарную задачу козлища отпущения за янушкевичевские грехи».
4. «Страшная минута» и Совет министров
Некоторое спокойствие, которое наступило в Совете после принятия решения и достаточно образно формулированное в протокольных записях, было нарушено 18 августа сообщением министра вн. д. о настроении в Москве – «самом боевом под патриотическим флагом». По дошедшим до Щербатова сведениям на квартире члена Думы известного промышленника Коновалова состоялось секретное заседание «так называемых общественных деятелей». «Собравшимися единогласно признано необходимым использовать благоприятно складывающуюся обстановку для предъявления требования об образовании правительства, пользующегося доверием страны и полнотою власти». «Коноваловский съезд весьма чреват событиями», – признавал министр вн. д. По записи Яхонтова значится: «Опять охватывает чувство бессилия перед надвигающейся грозой». «Нервность сильная… Перебегают с одного вопроса на другой… Не хватает сил записывать протокольно несколько часов… Записываю только, чтобы оставить след в истории… Если судить о положении дел по разговорам в Совете, то вместо писания истории скоро придется повеситься на фонаре».
События не заставили себя ждать. На другой день Щербатов доложил о разраставшемся возбуждении в Москве в связи с «коноваловским съездом». Непосредственным отзвуком этого съезда явилось постановление московской городской Думы об облеченном доверием страны правительстве, о приветствии вел. кн. Верховного Главнокомандующего и о высочайшей аудиенции представителям московского городского самоуправления. Председатель Совета, признавая вопрос «щекотливым», считал, что «самое простое не отвечать всем этим болтунам и не обращать на них внимания». Поливанов, Сазонов, Самарин и др. не согласны с таким «упрощенным решением вопроса величайшей политической важности» и полагали, что «московские события» настоятельно требуют «во что бы то ни стало отложить вопрос о командовании». Надо, чтобы «по внешности оставалось по-старому». «Было бы ошибочным, – говорил Самарин, – рассматривать его (постановление Думы) как простой политический выпад против существующего правительства («и дерзко революционным»). Оно подсказано тревогой за судьбы государства, и выражение этой тревоги – подтверждение глубокого доверия к Вел. Князю».
Кривошеин ставит вопрос шире: в каком положении окажется правительство, когда вся «организованная общественность будет во всеуслышание требовать власти, обеспеченной доверием страны?» «Надо заранее найти выход… Надо откровенно сказать Государю, который не сознает окружающей обстановки. Мы должны открыть Монарху глаза. Это наш священный долг в историческое время, нами переживаемое. Мы должны сказать, что сложившиеся внутренние условия… допускают только два решения: или сильная военная диктатура… или примирение с общественностью… Наш кабинет общественным ожиданиям не отвечает и должен уступить место другому… Медлить, держаться середины и выжидать событий нельзя. Атмосфера с каждым днем сгущается… Я долго колебался, раньше чем окончательно прийти в такому выводу, но сейчас каждый
