спальных мешках на подстилке из папоротника, и пока гром яростными волнами прокатывался над лесом, отец рассказывал мне истории. Он нашептывал их, уткнувшись мне в затылок и прижав меня к себе, но гораздо позже я задалась вопросом: не были ли и эти истории, и все, что случилось утром, наказанием за то, что я отпустила змея?
– Давным-давно, – начал он, – жила-была прекрасная девочка, и звали ее Пунцель. Она жила в лесу со своим папой. У них был маленький домик с маленькой кроватью и печкой, чтобы согреться; в общем-то, у них было все, о чем только можно мечтать. Пунцель заплетала свои длинные волосы в две косы и укладывала их, как две ракушки, вокруг ушей.
Я подумала о Бекки, сидевшей за первой партой и причесанной так, что не торчал ни один волосок.
– И благодаря этой прическе она могла слышать что угодно: как переговариваются в лесу олени и кролики, как папа зовет ее откуда-то издалека и как все люди мира одновременно кричат на разных языках. Когда она укладывала косы вокруг ушей, то могла понимать всех-всех.
– И что они говорили? – прошептала я, когда комната озарилась вспышкой молнии.
Я покрепче прижалась к отцу в страхе, что ветер сорвет крышу, подхватит все вещи в комнате, закружит нас вместе с кроватью, и печкой, и ящиком с инструментами и унесет прочь отсюда.
– Ну, чаще всего она слышала, как люди во всем мире воюют друг с другом. – В этот момент как по заказу ударил гром. – У них не получалось жить вместе и быть счастливыми. Они врали друг другу, а когда люди так делают, то в конце концов миру, который они создали, приходит конец. Пунцель ненавидела ссоры и вранье. Но однажды она проснулась и обнаружила, что на всей злой планете воцарилась тишина; она слышала только, как ее папа рубит дрова в лесу, а звери зовут ее поиграть. И Пунцель стала самой счастливой девочкой на свете.
Гроза кончилась, но я еще долго не могла заснуть, хотя отец крепко обнимал меня. Утром я проснулась одна. Я прислушалась: не зовут ли меня звери и не рубит ли отец дрова? Но различила только пение птиц и шум ветра, поднимавшегося с реки. Ранним утром в хижине было холодно, но я слезла с кровати и в пижаме подошла к двери. Отец медленно пересекал поляну, ступая по разбросанным вокруг листьям и веткам. Его пижама промокла, волосы прилипли к голове. Он плакал и дрожал, и это напугало меня больше, чем гроза.
– Я не смог, – проговорил он, свернувшись клубком на пороге, обхватив колени и издавая ужасные звуки. – Я не смог.
Я знала, он хотел, чтобы я спросила, чего именно не смог он сделать, но вместо этого я попятилась и забралась в угол возле печки. Я протянула руку и коснулась пальцами букв, вырезанных по дереву под нижней полкой. Рубен. Через некоторое время отец собрался с духом и вошел внутрь. Пижамные штаны были в грязи и порваны на коленях. Он вытер нос рукавом и открыл печку, чтобы подбросить полено на тлеющие угли, затем снял пижаму и повесил ее на веревку, которую мы натянули, чтобы сушить одежду.
– Я перебрался на тот берег Fluss, – сказал он.
Его слова сопровождались шипением падавших на печку капель.
– Чтобы посмотреть, что наделала гроза. Все хуже, чем я ожидал. – Он шмыгнул носом. – Весь остальной мир исчез.
Вот как он сказал это; ясно и просто. Я продолжала сидеть в углу, засунув руку под полку, а в животе образовалась пустота. Он переоделся в сухое, и больше мы это не обсуждали.
Днем отец подарил мне расческу. Он сделал ее из куска дерева, выпилив полдюжины зубьев и отшлифовав их песком. Он усадил меня на один из отремонтированных табуретов и расчесал мои длинные темные волосы. Если колтун казался ему безнадежным, он отрезал его ножом. Когда волосы стали мягкими и гладкими, такими как дома, он сделал посредине пробор и велел заплести две косы. Хвостики он перевязал бечевкой, и мы закрутили их вокруг ушей, закрепив прутиками. Закончив, он взял меня за плечи и посмотрел мне прямо в глаза.
– С нами все будет хорошо. Теперь только ты и я, Пунцель, – сказал он и криво улыбнулся.
Я хотела спросить, не русские ли сделали все это, но побоялась, что он снова заплачет. Он взял ведра, пообещал скоро вернуться и попросил поддерживать огонь в печке, но я осталась на пороге и, вцепившись в дверной косяк, смотрела, как он уходит, с ужасом представляя себе, что он исчезнет среди деревьев и никогда не вернется. Я долго так стояла и просто ждала. И чуть не забыла про печку. Когда я открыла дверцу, чтобы поворошить поленья, наружу вырвался черный дым. Я сунула кочергу в раскаленное нутро, и ее заостренный конец ткнулся в обгоревшую книжечку, которая лежала на тлеющих углях. На моих глазах она занялась огнем и раскрылась, как будто ее листала невидимая рука. Я смотрела на свою фотографию в паспорте – как она пузырится от жара и как исчезает в пламени мое лицо.
12
– Где рояль? – произнесла я, открыв глаза.
Начиналось наше третье утро в хижине. Думаю, отец ждал этого вопроса с тех пор, как мы прибыли на место.
Но он и виду не подал; стоя у плиты, он кипятил в кастрюле воду и возился с дымоходом. Он повернул кусок трубы, чтобы дым не просачивался, но тот стал выходить через другую щель. Отец повернул еще раз, и появилось новое отверстие. Под потолком повисло серое облако.
– Папа! Рояль! – сказала я, поднимаясь. – Ты говорил, что в хютте будет фортепиано.
Я попыталась представить себе, что здесь стоит наш домашний рояль. Чтобы занести его внутрь, пришлось бы снять крышу. Обычное пианино не приходило мне на ум. Возле узкой кровати, на которой мы спали вдвоем, лежал грязный лоскутный коврик, один угол у него был оторван или отгрызен. У окна стоял стол, заваленный ложками и металлическими тарелками, под ним прятались трехногие табуретки. У противоположной стены мы поставили ящик с инструментами и положили на него то, что осталось от палатки; между полками напротив меня угнездилась печка. У нас ушел целый день, чтобы очистить полки от перьев и птичьего помета – он так присох, что пришлось откалывать его стамеской, которую отец нашел в ящике. Он носил и носил воду с реки, но оттирать грязь было нечем, поэтому мы
