вяжу-рисую. Оно бы надо уже и поесть, а и на минуту не приневолишь себя выпустить из рук иголки. Хоть ты что! Работа для души, как болезнь. Манит…
В скорых днях гостила я в Подмосковье.
У Михайлова дяди.
Дело сплелось летом.
Пошли мы раз с дядей и с его женой в лес.
Привёл он нас в одно местечко и ну нахваливать. Тут я и грибы люблю собирать, и ягоды искать, и цветы рвать…
Местечко мне и самой-то поглянулось. Хорошее.
Ну, хорошее да и ладно.
Мало ль хороших мест у нас в Россиюшке?
Только сразу я ничего такого даже не подумала.
Отлилось время.
Горячее старенькое лето-летечко сманило-увело за собою и юную ветрогонку осень.
Уже зимой, в крутелицу, сижу я в Жёлтом под окном.
А вижу не свою улочку в богатом снегу, а тот летний подмосковный вижу лес. Дядин голос слышу счастливый…
Услала я им платок. Приписала дяде:
«Смотрите, тут Ваши любимые деревья. Промеж ними грибы, цветы, ягоды…»
Да-а…
Нешь упомнишь, сколько было тех узоров…
И «бантики» вязывала, и «корольки», и «лесики», и «люстру»…
За свою жизнь навязала я платков до Луны. Посверх трёх тыщ.
С кульманский вагон, поди, смеляком[188] будет.
26
Алмаз алмазом режется.
А вот спроси, какой из платков спротни других дороже, я сразу и не скажу. Матери все свои ребятёшки распрекрасны.
Путешествовали платки мои по выставкам в Брюсселе да в Дели там, в Монереале да в Вене… А про Москву с Оренбургом уже и молчок.
Понавезли платки мои с тех выставок всяких там наград, чать, с полкороба.
Последненькая, остатняя была наградушка даве вот.
Золотая медалька с дипломом.
Диплом красиво так золотом писан:
«Награждается народный мастер Блинова Анна Фёдоровна за творческие достижения в создании произведений, представленных на Пятой республиканской художественной выставке «Россия». Москва, 1975 год».
Эвона как!
Выходит, художество платок мой…
Ну чего его там пуговицы крутить? Ну чего задарма слова терять? Одна приятность, когда работа твоя в радостинку людям.
Но как мне не выделить один платок свой?
По выставкам он, ей-пра, не курсировал. Так зато вызволил меня, возвернул из больницы.
Он мне самодорогой и есть…
Годы мои…
На годы на свои молодявые я в тяжёлой, в крутой обиде.
Не заметила и как, чудится, не тайком ли удрали от меня. Спокинули одну одной на самовластие старости…
Да-а…
Не молодайкины лета мои уже.
Беда на кажого виснет.
Сплоховала, совсем сплоховала бабка.
В сам Оренбург с воспалением почек свезли.
Вера моя, дочка (своим семейством Вера жила в Оренбурге), дневала и ночевала у меня в казённой больнице.
Утро так на третье, смотрю, проблеснули на стенке часы с кукушкой.
Идут себе. Попискивают.
Перехватила Вера мой удивлённый взгляд:
— Лёня устарался. Скатал в Жёлтое…
— Не муж у тебя Лёнюшка — золото…
— Любимые твои, — Вера скосила глаза на часы. — Они будут куковать. А ты будешь слушать и тебе будет приятно.
— Аха, будет, — соглашаюсь я. А про себя несу на ум: «Плохи твои, милаха, дела, раз врачи дозволили дочке домашние часы твои в палате привесить. Задохлице[189] в последнем отказу не дают».
Через большую силу Вера шлёт мне убитую улыбку.
А сама слёзы с красных глаз платочком промокает.
— А они, мам, идут…
— А что им… Вышел завод… Заведи… Пойдут… А вот мой, доченька, видать, весь завод… Кончился… Как доктора ни бейся, не завести, видать, меня больше как часы…
— Ну-ну-ну! Я сама фельдшерка. Кой да что смыслю… Врачи всё способные. Не переживай. Найдут на твои болячки управу!
Врачи и так. Врачи и эдако.
Да не подымается бабка. Хоть что ты тут.
Подняться не подымусь. А у самой — хошь ты этого! — слышу, рукам вроде чего-то да и не хватает. А у самой, слышу, пальцы по работе ссохлись. Поработать платок хочется. Я ж в эту работу втянута, как наркомат.[190] Нету пальчикам моим места. Даже страх взял — сами слабонько ворочаются. Выделывают всё движения то в виде как сучишь, то в виде как вяжешь иль разглаживаешь связанное что…
А у самой слёзы с горох.
В слезах в кровать. В слезах с кровати…
Целую вечность провалялась я.
А как была плохая, да так в хилушках и примёрзла.
Разбежалась проситься домой.
— Доктор… Моченька вся моя выкипела… Не могу я большь…
А мне отказ:
— Нельзя вам пока домой. Полный не прошли курс лечения.
— Доктор… Это хорошо, что вы строго исполняете порядок. Только… Ну на что всеполный ваш курс упокойнику? Ну на что спасать волосы? Головы давно уж нету…
Блеснул мой погорячливой профессор очками.
Получила я тут в отхлёстку два неполных, а третий на орехи.
— Извините, — сорочит. — Но только человек без головы мог такое сказать.
— Выходит, я права?
— Больной всегда прав. Но предоставим слово и времени!
Обиделся, как есть наполно обиделся мой доктор.
Стыд потянул меня за язык каяться.
— Доктор, дурность моя вмешала меня в эти слова. Если что не то свалилось с языка, так вы простите старой глупушке дурность мою такую…
— Прощаю, конечно. Прощаю. Да что там…
— Ох, доктор… Каба[191] вы только знали, как тяжело ничего не делать… Ох, знали б вы, ведали, как без работы скучно. Навовсе скучно. Ну так скучно…
Завеселели глаза у моего у доктора.
Вопрос мне на разведку подсылает:
— А что бы вы делали?
— А я умею платки вязать. Я бы платки, доктор, вязала.
— Вяжите, раз можете.
Не на камень пали слова мои.
На другой день Вера приспела ко мне перед обедом.
Я и спровадь её в гардероб за моим привьянтом.
А не в лишек тут пояснить.
Где что ни скрутись там вроде аварии иль ещё беды какой, пуховницу враз признаешь. Куда б мастеровая платка ни шла, куда б ни ехала, в сумке всегда работа: спицы, кайма, нитки…
Это за обычай.
Как снаряжали меня в больницу, я не помню. В таком вот разломе была. Навовсе отжилая была. На отходе.
Ну куда!
Почки же запалились. Сильные отёки. Ширше бегемотихи распёрло. Вида, после сказывали, никакого я на жизнь не давала.
А всё едино по обычности впихнули мне в сумку все вязальные причиндалы, что пребывали сейчас на госсохранности в гардеробе.
Принесла Вера мою сумку.
Засверкала бабка. Ворухнулся в орлице живой дух!
То я, бывало, погляжу в тоске на нянечку-хохлуху, на её каталку с харчем. Сморщусь. Нет, мол, не надобно. Поняйте назад.
То и весь мой был обед в минулые дни.
А тут тебе козырь-девка
