бесчисленные споры о русском заборе сводятся к мысли, что забор — это недостаток жизни, её порочная сторона. Чем больше заборов в стране, тем она хуже: они индикатор взаимного недоверия, но цель настоящего рассуждения как раз в том, что нечто естественное не может быть истолковано в терминах «плохого» и «хорошего».
(дихотомия)
Вот какая легенда
Ужасная!
Вот какая принцесса
Прекрасная!
А может быть, было все наоборот:
Погода была
Прекрасная,
Принцесса была
Ужасная.
Генрих Сапгир
В разговорах современных урбанистов, как правило, людей молодых, есть одно общее. Это дихотомия между открытым пространством и забором. И чем менее рассудителен участник разговора, тем чётче он говорит о том, что всякие открытые пространства хороши, а забор — однозначно плохо.
Дело не только в том, что решётка Летнего сада, парапеты набережных, разделительная стенка автострады — всё суть заборы, и не только имеют право на существование, но обусловлены простой необходимостью.
Проблема модной философии, урбанистов и отечественного «просвещённого мнения» в том, что они вступают в конфликт с желанием людей по-своему обустроить свою жизнь. Часто эстетика решения связана с экономическим уровнем общества — тут спора нет.
Но чаще эстетически подкованные люди борются с архаической традицией, не понимая её ценности и права на существование. В терминах заборостроения это напоминает устройство дорожек во дворах и парках: какую ограду вдоль них ни сделай, люди будут перелезать через неё, чтобы спрямить путь. Так и здесь — не то, что навязывание открытых пространств, но и война с заборами так же нехороши, как и желание перегородить весь мир.
То и дело рядом с нами оказывается человек, что, заламывая руки, произносит: «Боже мой, отчего в России всё уставлено этими ужасными, некрасивыми, глухими заборами?» И дальше, в цепочке умозаключений, выходит так, что в нашем Отечестве всё ужасно, а в просвещённых землях к западу от него, всё прекрасно. И это зачин для разговора не о преимуществе того места, где нас нет, перед тем, где наш народ к несчастью есть.
Заборы у нас действительно бывают нехороши — особенно из жести и грязного бетона.
Но уж если мериться с иностранцами, то уместно вспомнить карамзинские «Письма русского путешественника» (1793). Вот наш соотечественник стоит посреди английской земли и замечает: «Во все стороны лондонские окрестности приятны, посмотреть на них хорошо только с какого-нибудь возвышения. Здесь всё обгорожено: поля, луга, и куда ни взглянешь, везде забор — это неприятно»[42].
(слово забора)
Забор есть род сообщения. Недаром это монотонное пространство — идеальное место для граффити. Но русский забор более родственен китайской стене для развешивания дацзыбао, что означает «газета, написанная большими иероглифами». Это, по сути, листовка, приклеенная к забору.
Русский человек привык писать на заборе, объясняя всё происходящее. Но он в этом деле экономен и в общем случае обходился одним иероглифом. Известно, что сначала в воздухе возникает слово из трёх букв, потом появляются гвозди и доски, которые крепятся к нему, и этот приём объясняет щели и дырки в наших заборах.
Гоголь в вариантах текста «Мёртвых душах» упоминает «длинные заборы с кое-какими необходимыми заборными надписями, нацарапанными школьниками и уличными шалунами, посеченными за это, без сомнения, в своё время порядочно, если только дали себя поймать на месте злодеяния — вот всё, что находилось на этой уединенной или, как у нас выражаются, красивой площади»[43].
Забор у нас превратился в явление онтологическое. «Потёмкинские деревни» (при том, что это мифологизированный образ, впрочем, как и всякий эпитет) — тоже забор между первым лицом государства и окружающей действительностью. Ср. выражение маркиза де Кюстина о том, что «Россия — страна фасадов», а фасад не что иное, как граница между внешним холодными миром и теплом частной жизни в натопленных комнатах.
Александр Ушаков, (взявший себе псевдоним «Н. Скавронский), писал в шестидесятые годы XIX века: «Русский человек по природе своей не любит искусственности, ему тесно, мало места в ограниченно-очерченном саду, ему всего неприятнее забор за кустами зелени; он, напротив, любит лес, рощу, поле, чтобы всё перемешивалось, скрещалось и чтобы нигде не видно было конца; он любит дать простор и волю взгляду, и если выедет из города, так подавай ему деревню»[44]. Ему вторит Глеб Успенский: «Разворотить забор и разметать по сторонам доски, “вломиться” туда, куда не пускают: ― вот что делала эта несчастная ватага силачей, не знавшая, куда деть свою силу»[45].
Купцы Гиляровского с забором обходились, как с ветряными мельницами: «Ему отворяют ворота ― подъезд его дедовского дома был со двора, а двор был окружен высоким деревянным забором, а он орет: ― Не хочу в ворота, ломай забор! Не поеду! Хозяйское слово крепко и кулак его тоже. Затворили ворота, сломали забор, и его степенство победоносно въехало во двор, и на другой день никакого раскаяния, купеческая удаль ещё дальше разгулялась»[46].
Тогда городской забор ещё не слишком отличался от деревенского, похожего на двор Коробочки: «Этот небольшой дворик, или курятник, переграждал дощатый забор, за которым тянулись пространные огороды с капустой, луком, картофелем, свёклой и прочим хозяйственным овощем»[47]
У Ремизова забор ещё и символ отчаяния: «Я помню, ощеренные, с прогнившими досками заборы ― забор и под забором упавшего человека, когда все двери перед тобой захлопнулись, а калитки и ворота под замком заперты крепко; и эти проклятые стены, отгораживающие человека от человека ― самодовольные свиные хари, выглядывающие из-за заборов на твою беду и отчаяние; проклятия твоего бессильного сердца; и тупая покорность»[48]
Забор бывает страшен: «Забор вокруг избы из человеческих костей, на заборе торчат черепа людские с глазами; вместо верей у ворот ― ноги человечьи, вместо запоров ― руки, вместо замка ― рот с острыми зубами»[49]
У Гоголя есть старое, но не потерявшее своей силы наблюдение: «Только поставь какой-нибудь памятник или просто забор ― черт их знает, откудова и нанесут всякой дряни…»[50] — и всё потому, что мусор, негодный предмет всегда уносится на границу миров или перекидывается через неё.
Забор у нас — это ещё и опора топографии. Кучер Чичикова «не видя ни зги, направил лошадей так прямо на деревню, что остановился тогда только, когда бричка ударилася оглоблями в забор и когда решительно уже некуда было ехать»[51]. Спустя сто
