Сосредоточенный вид человека, погруженного в тягостное раздумье, отпугивал нескромных зевак и беззаботных болтунов, но все же какой-то мужчина, приблизительно тех же лет — его мы тоже собираемся описать, — всматривался с минуту в него, стараясь убедиться, что не обознался.
Но вот старик снял шляпу и тряхнул головой, как бы желая отогнать тоску, из-за которой никнут даже сильные духом, и это движение развеяло все сомнения того, кто наблюдал за ним.
Незнакомец приблизился к старику, держа шляпу в руке, и сказал:
— С детских лет я считаю себя вашим другом, и, право, было бы дурно с моей стороны, если бы, видя вашу печаль, я не протянул вам руку и не спросил: «Дон Руис де Торрильяс, чем я могу быть вам полезен? Приказывайте!»
При первых же его словах дон Руис поднял голову, узнал его и произнес:
— Очень вам признателен, дон Лопес д'Авила. Да, в самом деле, мы с вами старые знакомые. И ваше предложение доказывает, что вы истинный друг! А вы по-прежнему живете в Малаге?
— Да, по-прежнему. И знайте, что и вблизи, и вдали — в Малаге ли, в Гранаде ли — вы всегда можете располагать мною.
Дон Руис поклонился.
— Давно ли вы уехали из Малаги и когда видели моего старого друга, конечно, и вашего — дона Иниго?
— Вижусь с ним каждый день. И слышал от своего сына, дона Рамиро, будто вчера вечером дон Иниго с дочерью благополучно приехал сюда, избежав большой опасности в горах, где его захватил Сальтеадор.
Дон Руис побледнел и закрыл глаза.
— Так, значит, им удалось спастись? — спросил он немного погодя, поборов слабость огромным усилием воли.
— Надо сказать, что этот разбойник — он нагло называет себя дворянином — вел себя по отношению к ним, как настоящий принц; мой сын рассказал, что он отпустил их без выкупа и даже без всяких обязательств, а это тем более удивительно, что в Андалусии дон Иниго самый богатый дворянин, а донья Флора — самая красивая девушка.
Дон Руис вздохнул с облегчением.
— Вот, значит, как он поступил! Тем лучше!
— Да, я вам все говорю о своем сыне, доне Рамиро, и никак не спрошу о вашем сыне, доне Фернандо? Он все еще путешествует?
— Да, — еле слышно отвечал дон Руис.
— Вот хороший случай устроить его при дворе нового короля, дон Руис. Вы — один из самых знатных дворян Андалусии, и если бы вы попросили милости у короля дона Карлоса, то хоть он и окружен фламандцами, но из политических соображений, право, согласился бы.
— Я действительно хочу попросить короля дона Карлоса об одной милости, но сомневаюсь, что он согласится, — отвечал дон Руис.
В это время на башне Вела пробило два часа. Два удара, зазвеневшие в воздухе, обычно возвещали о том, что вода пущена в городские каналы. Но на этот раз они означали и другое. Как только вода ринулась в каналы, забила из водометов, забурлила во всех бассейнах, звуки труб возвестили, что король дон Карлос поднимается по склону холма Альгамбры, и все поспешили к воротам Юзефа, чтобы быть там в тот миг, когда король сойдет с коня.
Дон Руис остался на площади один, только теперь он стоял. Дон Лопес пошел вслед за другими.
Звуки фанфар усилились, возвещая, что король уже поднялся на холм и приближается. Наконец король появился на высоком боевом коне, закованном в латы, словно для битвы. Сам же Карл был в доспехах, украшенных золоченой насечкой. Только голова его была не покрыта, словно он хотел поразить испанцев тем, как мало в нем испанского.
И правда, как мы уже говорили, у сына Филиппа Красивого и Хуаны Безумной не было ни единой кастильской черты, весь его облик целиком состоял, если можно так выразиться, из черт Австрийского дома. Был он невысок, коренаст, голова словно ушла в плечи; у него были рыжие, коротко остриженные волосы, русая борода, голубые, чуть прищуренные глаза, орлиный нос, красные губы, выдающийся подбородок; он всегда старался держать голову высоко и прямо, — казалось, ее подпирает стальной ошейник. Когда он шел пешком, чудилось, будто он несет тяжкую ношу, зато облик его тотчас же менялся, стоило ему сесть верхом, — он был отличным наездником и ловко управлял конем, и чем горячее был конь, тем превосходнее держался всадник.
Понятно, что властелин, внешне ничем не напоминавший дона Педро, или дона Генриха, или дона Фердинанда, хотя внутренне на них похожий, ибо он был жесток, как первый, двуличен, как второй, и властолюбив, как третий, но казавшийся истинным Габсбургом, не мог вызвать бурных восторгов у испанцев, особенно у дворян Андалусии.
Поэтому, когда он появился, фанфары запели еще громче, быть может, не в честь внука Изабеллы и Фердинанда, а для того, чтобы трубным гулом скрыть молчание толпы.
Король бросил холодный, равнодушный взгляд на людей и на площадь, не выразив ни малейшего изумления, хотя и люди, и пейзаж были ему неведомы, затем он остановил лошадь и спешился, вовсе не из желания побыть со своим народом, а лишь потому, что так требовал церемониал — наступило намеченное заранее время, когда он должен был сойти с лошади.
Он даже не поднял головы, не потрудился взглянуть на прекрасные мавританские ворота, под которыми проходил, не повернул головы, не прочел в боковой часовне надпись, гласившую, что 6 января 1492 года его дед Фердинанд и бабка Изабелла прошли под этими воротами, в сердце Испании, опьяненной триумфом своих королей, прошли, как бы торжественно проложив путь, по которому двадцать семь лет спустя пройдет он сам — важный и угрюмый, окруженный тем безмолвным почтением, каким сопровождается шествие королей, о достоинствах которых еще никто не знает, зато всем уже известно о недостатках.
Им владела лишь одна мысль, она неотступно сверлила его мозг, клокотала подобно воде, что кипит в бронзовом сосуде, не вырываясь наружу, — его обуревало исступленное желание стать императором, и думал он только об этом.
Да и что мог увидеть взгляд честолюбца, устремленный сквозь пространство туда, в город Франкфурт, где в зале выборов собрались курфюрсты и куда устремили свои взоры и помыслы папа, короли, принцы и все власть имущие мира сего, заодно с королем Карлосом.
«Станешь ли ты императором, а это значит таким же великим, как папа, и более великим, чем короли?» — непрестанно звучал глас честолюбия в душе дона Карлоса. Какое значение имели для него человеческие голоса, когда внутри его беспрерывно звучали эти слова?
Как мы уже сказали, только подчиняясь этикету, а не по велению сердца, король дон Карлос сошел с коня и приблизился к дворянам, окружившим его. И тотчас же фламандская свита последовала его примеру.
Свита состояла, в частности, из кардинала Адриана Утрехтского, королевского наставника, графа Шиевра, первого министра, графа Лашау, графа Порсиана, сеньора де Фурнеса, сеньора де Борена и голландца Амерсдорфа.
Но, еще сидя верхом на коне, дон Карлос заметил, хоть и говорили, что глаза у него мутные и пустые, группу дворян, которые стояли с шляпами на голове, все же остальные были с непокрытыми головами. Казалось, только эти люди и привлекали его внимание.
