мой взгляд. – И сегодня тоже. До утра почти. Потом все и разошлись, а я спать легла. Только проснулась.
– Я тебя разбудила?
– Да. Но это хорошо. Пора. И есть с кем опохмелиться. Ну, упокой его душу грешную.
– Земля пухом.
Водка теплая и дешевая. Сладковатая – мученая. Я поморщилась, укусила яблоко, которое протянула мне Анна.
– Что, дихлофос? Ты, наверное, другие напитки пьешь?
– Да нет. Я не избалованная.
– А вот я сначала была избалованная, что твоя Мальвина, а потом… опростилась. Типа Толстого. По второй?
– Нет, я не буду.
– Как хочешь.
Она, не морщась, выпила вторую; выдохнула носом, хрустнула яблоком.
– Вроде оттягивает… В общем, рассказываю. Вкратце. Когда ты от него ушла, он на несколько дней съехал вконкретную. Потом вынырнул. Мексику ему тогда отложили на месяц. Ну, он то-се… Завязал, чтобы поехать. Тут я подвернулась. Мне он нравился, ты же знаешь. Когда трезвый. В общем, мы, типа, сошлись. Потом он уехал в Мексику и мне писал. А я ему. Потом он позвал меня, ну я и поехала. Оформили, типа, отношения. Год как бы прожили в Мексике.
– Как там, в Мексике?
– Жарко. Текила эта… типа самогона из картошки. Терпеть не могу. Из Мексики нас перевели, не поверишь, в Гондурас. Ему как сообщили про Гондурас, он сразу как бы сказал: «В Гондурасе – сорвусь». Ну вот. Жили мы в Гондурасе сколько?.. Два года. Он там пил, конечно. Там все пили. А что еще делать в этом долбамудском Гондурасе? Романы, типа, писать? «Гондурас разбушевался»?.. Вилла, десять человек, нос к носу с утра до вечера. Повеситься можно от скуки.
– Съездить куда-нибудь можно.
– Да ездили мы. А куда ездить? На пикник? А что на пикнике? Все то же самое. Шашлык, бухло. Два года, правда, он без наркотиков продержался. Я допью?
– А нужно?
– Нужно.
Она допила бутылку. Немного раскраснелась. Пятнами. В оживившемся и посветлевшем немного лице размыто, но осязаемо проступили черты той Анны Кайль.
– Один раз он упился совсем, и в самом центре этой… Тегусигальпы… названия у них там… матерные какие-то, морду кому-то набил. А этот кто-то оказался кем-то. Понимаешь? Каким-то, типа, местным козырным фикусом. Ну и пошло. Его отозвали. Вернули в Москву. Дали что-то вроде испытательного срока. Еще полтора года мы жили черт знает как. Еле-еле выкарабкались из очередного дауна. Жуть была какая-то. Там опять героин вернулся. А герыч, ты знаешь, – жесть еще та. В конце концов послали нас в Монголию. Это такая ссылка. Бывает еще совсем… Черная Африка. Но Монголия не лучше. Помню только: пыль, мухи и баранина. Все бараниной пахнет. Даже анаша. Куришь – как жир бараний сосешь. Ужас. Почти до 2002-го дотянули – и все. Вернулись. Робика как бы уволили.
Она приподняла бутылку, поболтала ею туда-сюда.
– Надо бы добавить. У тебя немного денег нет?
– Есть.
– Дай взаймы.
– Да я тебе и так могу дать, без взаймы, только ведь ты напьешься…
– А я по-всякому напьюсь. Дай взаймы. У меня у соседа всегда есть.
Я достала несколько тысячных купюр. Наверное, штук шесть или семь.
– Держи.
– Ишь ты! – оживилась Анна, потом с еврейским акцентом, по-дилетантски переходящим в грузинский, добавила:
– Ваша фамилия, случайно, не «Абрамович»?
– Кстати, про Сеню ничего не знаешь? – спросила я.
– Про Вайзен… этого. Как его, блин …штока? Он как бы уехал. Давно уже. Давно уже.
– Куда?
– Точно трудно сказать. Гражданин мира. Гражданин мира. Швейцария, Израиль, США. Израиль – меньше всего. В Москву иногда приезжает.
– Чем занимается?
– Бизнес. А какой – не знаю. Драгоценности, что ли… Мне по барабану. Я сейчас.
Она вышла. Я слышала, как звякнул звонок, потом – какое-то бу-бу-бу. Пока Анны не было, я смотрела в окно. Снег шел стеной. Как белый пенный водопад на черном фоне. Тихо и державно. Анна вернулась с бутылкой. Этикетка – вроде рекламы покемонов. Сразу налила, выпила:
– Тебе не предлагаю.
– Что ж ты такое пойло взяла? Денег, что ли, мало?
– Все – из одной бочки. Ну вот. Как я с ним жила – не понимаю. Любила я как бы его. Ты меня понимаешь. Ты сама его любила. Я знаю. Говорят обычно: влюбилась как кошка. А я – как мышка. Даже нет, не так… Он ведь был… не знаю, как сказать… типа удава. Да, типа удава. Я его ненавидела временами страшно. Страшно. Думала – убью. Убью, думала… У тебя такое бывало с ним?
– Бывало.
– Вот и у меня бывало. А потом он придет нормальный. Спокойный такой. Посмотрит в глаза – как Каа на бандерлога. И все. И опять ты пропала. Ни воли, ни мнения. Таешь, как шоколадка на батарее, течешь куда-то вниз… б… дь, как Ниагара. Нет тебя. А это разве не счастье? Как эта дура-то поет: «Же-енское сча-астье…». Как там? Пошлятина, а ведь правда. Нет?
– Не знаю.
– Ты просто другая. У тебя есть стержень. А у меня нет никакого стержня. Мог бы мне достаться и какой-нибудь другой удав. «Чтоб не пил, не курил…» И все бы сложилось иначе. Будь здорова.
Она еще выпила. Пятна у нее на лице пошли причудливыми разводами и стали малиновыми. Сползли на шею и ключицы.
– А я и не жалею. Жизнь у меня вышла буйная. Хоть «Войну и мир» пиши. В Гондурасе вон была… А ты – нет.
– Что было после 2002-то?
– Да все то же самое. Приехала его мать из Штатов. Глянула на наши… алко-нарко… экзерсисы, в обмороке тут полежала. Вот на этом самом диване. Предложила сыночку полечиться в Штатах у каких-то там всемирно известных наркологов. Он собирался одно время, но не поехал. Не поехал.
– Почему?
– Некогда. То ломки, то торч. Здоровый он был, Робик. В отца. Другой бы еще в конце девяностых остопырился. Он еще, извини за интим, как мужик года до 2003–2004-го был то и дело ничего. Откуда, казалось бы? Нет. Глядишь, шишка тут как тут. Чудеса.
Голос у Анны немного поплыл. Она еще выпила.
– А у тебя с ним… ну, это… как было?
– Как у всех.
– А. Не хочешь, значит, с бомжихой откровенничать.
– Перестань.
Анна явно поплыла. У нее появилась какая-то косая собачья ухмылочка:
– Что «перестань»? А я с ним… М-м-м… Я те как баба бабе… Оч-ч-чень даже… Он обычно любил сзади… Знаешь так…
– Слушай, а умер он от чего? От передоза?
– От передоза. От передоза. Как и полагается, от педе… пе-ре-до-за. Серд-сердце остановилось. Р-р-раз – и все…
Анна мотнула головой, икнула, всхлипнула:
– Знаешь, как я его… Любила! Боше, типа, всех. Боше всех. У нас, знаешь, какая любовь
