10 октября 1906 года его не стало.
Забастовки, прокатившиеся по России, сделали свое дело. Царское правительство вынуждено было пойти на уступки. «Потепление атмосферы» коснулось и консерватории: теперь профессора могли сами выбирать директора. Таким первым избранным руководителем консерватории оказался Глазунов. В декабре 1905 года он приступил к исполнению новых обязанностей, возвратив прежде всего Римского-Корсакова и Лядова. Вернулись и другие педагоги, покинувшие свой пост из солидарности с ними.
Со свойственным ему чувством долга и ответственности Глазунов начал вникать во все заботы и мелочи повседневной консерваторской жизни. Он посещал занятия педагогов всех специальностей, бывал на зачетах и экзаменах, па ученических вечерах, и всегда его присутствие создавало атмосферу торжественности и праздничности.
После первого и второго отделения концерта Александр Константинович заходил в артистическую, чтобы поздравить выступавшего и высказать свое мнение о его игре. Оно бывало, как правило, очень благожелательным, и удачное выступление становилось для концертанта на всю жизнь запомнившимся праздником.
Композитор интересовался также бюджетом вверенного ему учреждения и тем, как живут его профессора и учащиеся.
— Если бы не Глазунов, не восстановить бы работы после всего, что было, — говорили многие. И это было правдой.
О чем бы ни заходила у него речь с друзьями, он сводил ее теперь к теме о консерватории. Римский-Корсаков жаловался:
— Прежде придешь бывало к Александру Константиновичу поговорить о трубах, о фаготах, о музыкальной форме. А теперь его интересуют больше водопроводные трубы, нежели оркестровка.
Николая Андреевича очень огорчало то, что его бывший ученик все меньше времени уделял творчеству. Вспоминая рассказ Глазунова о выступлении маленького и еще слабенького консерваторского оркестра, который казался Александру Константиновичу прекрасным оттого, что там на первых скрипках сидели все «пятерошники», а валторнист — это положительное чудо, ибо он ни разу не сфальшивил, Римский-Корсаков ворчал:
— Ужасно он занят этой консерваторией... Он положительно влюблен в нее, и это обидно, так как для настоящего дела у него теперь совсем времени нет.
А однажды инцидент, происшедший на репетиции оркестра, стал даже достоянием газетной статьи, которая под заголовком «Глазунов-барабанщик» писала: «На днях, когда оркестр должен был аккомпанировать фортепианному концерту Листа, оказалось, что на репетицию по какой-то причине не явился играющий на ударных инструментах. Положение получилось довольно неприятное, так как без этого исполнителя нельзя было приступить к репетиции.
Но тут делу помог сам директор, А. К. Глазунов, который вызвался заместить отсутствующего музыканта. Маститый композитор уселся у тимпан, выказав прекрасную технику и сноровку во владении «тарелками».
Все оркестранты единодушно свидетельствуют, что Глазунов ни разу, выражаясь оркестровым термином, не «выскочил» даже в синкопах, обыкновенно являющихся Ахиллесовой пятой барабанщиков».
«Дорогой! Вернитесь к чистому искусству!» — настаивал в одном из писем Римский-Корсаков. Однако в ответ на этот призыв обычно мягкий, добрый и застенчивый Глазунов прислал очень категоричное письмо: «Бросить мне Консерваторию — значит оставить ее на произвол судьбы и погубить музыкальное дело в России, так как я очень убедился в том, что для управления художественным учреждением нужен не столько административный талант, сколько знание искусства, которым я обладаю. Наши учащиеся оценили это обстоятельство, и я считаю последнее лучшей наградой для себя».
Сочиняя этот ответ, Глазунов вспоминал свои мальчишеские приставания к Бородину:
— Александр Порфирьевич, почему вы не бросите и женские курсы, и поиски пропавших студентов? Ведь это за вас кто угодно может сделать, а «Князя Игоря» кроме вас никто не сочинит!
Теперь эти разговоры казались ему не проявлением дружеского участия, а непониманием великого гражданского мужества замечательного человека и, может быть, даже бестактностью.
Однажды, когда друзья стали особенно настойчивыми, композитор пошутил:
— Хорошо бы меня присудили на годик в тюрьму, в одиночное заключение, но с условием разрешить мне свободно работать. Поставил бы инструментик, набрал бы нотной бумаги, карандашей, сидел бы и писал, писал... Про себя же он думал: «Бедное мое творчество».
Глазунов идет по одному из коридоров консерватории, опустив голову и поглядывая из-под стекол очков. Большой, грузный, в черном сюртуке и цветном бархатном жилете, поперек которого свисает золотая цепочка от часов со множеством изящных брелоков. Несмотря на грузность и массивность фигуры, шаги его отличались необыкновенной легкостью, может быть, отчасти потому, что он носил маленькие сапожки на мягкой подкладке. Его левая рука — в кармане брюк, а правую он, здороваясь, подает всем, кто встречается ему на пути,— сторожу, уборщицам, профессорам и ученикам, даже самым маленьким ученикам, прожившим в жизни не больше десяти лет. Он знает всех профессоров и преподавателей по имени и отчеству, а учеников по фамилии, а иногда и по имени тоже.
К нему подходит высокий молодой человек.
— Александр Константинович, вы в кабинет?
Глазунов останавливается, внимательно смотрит, говорит очень просто:
— Это не важно, куда я, скажите, что вам нужно?
Потом в одной из групп он замечает худенькую бледную девушку.
— Розалия Григорьевна, зайдите, пожалуйста, ко мне.
Весной он слышал Розу на вступительном экзамене и был тронут не только красотой ее голоса, но и непосредственностью девушки. На экзамене она с большим чувством и покоряющей искренностью спела арию Гальки и... арию Сусанина. Когда же один из членов экзаменационной комиссии удивленно спросил ее, почему она это поет, Роза не задумываясь ответила:
— Мне это нравится, это очень хорошая музыка. А разве я плохо спела?
Присутствуя на выступлениях Розы, он всегда радовался все растущему мастерству будущей певицы. Однако худоба и бледность девушки начала беспокоить композитора, и он распорядился узнать, на какие средства она живет. Оказалось, что материальное положение Розы очень трудно.
В кабинете Глазунов говорит строго:
— Вы почему же ко мне сами за помощью не пришли? Вы ведь голодаете?
— Нет, я каждый день обедаю. Честное слово, Александр Константинович.
— Вы напрасно отпираетесь, Розалия Григорьевна. Мы расспросили ваших подруг и знаем, что вы обедаете на четыре копейки в день. Благо хлеба дают сколько угодно, а то ведь так и заболеть можно!
Девушка молчит. Ее бледное лицо постепенно заливает краска. Смущенный тем, что задел ее гордость, Глазунов также умолкает.
— Ну, ладно,— снова говорит он, — назначаю вам стипендию 25 рублей в месяц.
Роза догадывается, что, как и многим другим, ее стипендия будет выплачиваться из жалованья самого директора. Растерянная неожиданностью всего происшедшего, она некоторое время молчит, а потом, собравшись с духом, произносит почти шепотом:
— Спасибо вам, большое спасибо. Вы как отец родной для всех нас.
Александр Константинович задумчиво смотрит на девушку и, как обычно, тихо, будто глотая конец
