Как только дверь за молодым человеком захлопнулась, она перестала улыбаться и внимательно посмотрела на Чэза:
— Мне кажется, ты сам хотел, чтобы я изменила твой дом в лучшую сторону. Что не так?
— Все хорошо, но…
— Насколько я помню, никаких «но» в этом вопросе наш устный договор не предусматривал. Ты сказал, что я могу делать все, что посчитаю нужным, не так ли?
— Я уверен, что не давал согласия на то, чтобы сверлили мой дом, превращая его в швейцарский сыр!
— Не кричи.
— Я имею право кричать, — Чэз начал энергично жестикулировать, выпуская пар, — ругаться, в общем всячески выражать недовольство, когда моя жена развлекается с полуобнаженными мужчинами!
— Ты что, ревнуешь меня к Тиму? — удивилась Шейн.
— Да, я ревную тебя к Тиму! — Чэз посмотрел на нее в упор. — Предполагается, что ты должна создать уютный дом для моей дочери. До приезда старой дьяволицы осталось меньше двух недель.
— Ничего не скажешь, прекрасное сравнение, усмехнулась Шейн.
— Ты знаешь, как я к ней отношусь, — помрачнел Чэз.
«Моя жизнь мне не принадлежит: слуги дерзят, жена обращается со мной как с надоедливым братом. Я не могу сказать ни слова, не подумав. Мне остается одно: коротать дни в кабинете. Принесу сюда пива и запрусь, — размышлял он. — Никаких женщин. Никаких дырок в полу и стенах. Никаких наставлений». От горестных мыслей его отвлекла Шейн. Она подошла к нему и нежно погладила по спине, что-то говоря, но что именно, он не мог понять, скованный внезапной истомой. Чэз попытался перевести дыхание — напрасно; тело отказывалось ему служить. Он снова чувствовал сильнейшее возбуждение.
— Не… делай… этого, — с трудом выговорил он.
— Не делать чего? — не поняла Шейн. — Что-нибудь не так?
Чэз пытался объяснить, но язык отказывался слушаться его. Шейн терпеливо ждала. Наконец, громко выдохнув воздух из легких, он произнес хрипло:
— Нет.
— Хорошо, — она еще раз погладила его по спине. — Тогда я пойду рассчитаюсь с Тимом за работу. Увидимся позже.
Чэз не знал, сколько времени простоял без движения у письменного стола. Очнувшись, он направился работать в сарай. Было довольно холодно, зима быстро вступала в свои права. Если ковбои и заметили странное поведение босса, то благоразумно помалкивали.
— Я не возражал, когда ты переделывала одну из ванных комнат, когда в полу появились ужасные дырки и пришел ненормальный электрик, меряя шагами гостиную, Чэз пытался убедить свою жену не совершать очередную ошибку. — Я был воплощением понимания и терпимости…
— Неужели?! — усмехнулась та.
— Да, я был смирной овечкой. — В глазах Чэза читалась такая искренность, что Шейн почти поверила его словам. — Боже, есть ли на свете мужчина, способный сохранить голову на плечах во время ремонта в доме! На этот раз ты зашла слишком далеко! Что это за ящики стоят в моем кабинете?
— Я решила поставить их туда ненадолго, чтобы…
— Я не могу пробраться к письменному столу!
— Зато я могу. Если тебе что-нибудь понадобится, скажи мне, я с удовольствием принесу все необходимое.
— Дело не в этом. В ящиках лежат рождественские украшения, не так ли? — нахмурился Чэз, как будто Шейн совершила что-то ужасное.
— Я подумала, что…
— В моем доме этого не должно быть.
— Нет?
— Я не справляю Рождество.
Шейн была шокирована его словами:
— Что ты имеешь в виду?
— Никаких электрических огоньков, елок, глупых керамических ангелов и Санта-Клаусов, никаких гирлянд и шаров, ничего зеленого и красного. Ясно?
— Нет, — возразила Шейн.
В голубых глазах Чэза засверкали молнии.
— Нужно повторить еще раз?
— Я своего решения не изменю.
Прежде чем ситуация вышла из-под контроля, в дверях показался Джимбо.
Он посмотрел на Шейн, потом на Чэза и понимающе хмыкнул. Шейн решила обратиться к нему за подтверждением:
— Твой босс сказал, что не справляет Рождество. Это правда?
Но Джимбо счел за лучшее поддерживать нейтралитет.
— Я просто работаю здесь, мэм, и ничего не знаю об этом.
— Не знаешь или не хочешь говорить? — сурово поинтересовалась Шейн. — Давай же, Джимбо, скажи мне! Никакого Рождества? Никогда?
— Я знаю босса только пять лет, — нервно начал тот. — Обычно он запирается в кабинете с бутылкой, пишет письма и напивается в стельку.
— Джимбо!
— Что? Что я такого сказал?
— Если бы я хотел, чтобы жена знала о моих слабостях, то рассказал бы ей обо всем сам. Не забывай, кто платит тебе деньги за работу!
— Но я обязан отвечать на ее вопросы, она моя хозяйка.
Шейн поняла, что пора вмешаться. Она быстро встала между мужем и Джимбо и мягко спросила:
— Ответь, пожалуйста, Чэз: почему ты так не любишь Рождество?
Чэз многозначительно посмотрел на Джимбо и кивнул в сторону двери. Тот поспешил удалиться.
— Пожалуйста, ответь: в чем дело?
— По правде говоря, Рождество пробуждает во мне тяжелые воспоминания, — признался Чез.
«У меня тоже есть горькие воспоминания о Рождестве, но я все равно люблю этот праздник», подумала Шейн и мягко спросила:
— Больше тебе нечего мне сказать?
— Прости, я не намерен это обсуждать. Шейн было больно слышать эти слова, но она знала, что самое главное сейчас — переубедить его, а не допрашивать, поэтому она попыталась еще раз:
— Я понимаю тебя, Чэз, но ты не можешь не справлять Рождество. Подумай о Сарите…
— Не вмешивай в это мою дочь! — помрачнел Чэз.
Но Шейн не собиралась сдаваться:
— Неужели ты и вправду думаешь, что тебе удастся вычеркнуть этот праздник из своей жизни?
Чэз равнодушно пожал плечами:
— Меня это устраивает.
— А меня нет. И Сариту тоже. Уверена, донья Изабелла не обрадуется, узнав об этом.
— Она ничего не узнает, потому что не будет встречать Рождество с нами.
— А как же я? Мне ты разрешишь быть с вами?
Или мои желания не в счет?
— Я еще не решил. Скажи, ты беременна? У Шейн перехватило дыхание, на глазах выступили слезы, «Чэз изменился: он не такой, каким был девять лет назад, — убеждала она себя. — Обстоятельства изменили его, сделав его сердце холодным как лед. Что же случилось? Что сделало его таким жестоким? Как мне вернуть прежнего Чэза?»
— Я не знаю точно, — уклончиво ответила она. Чэз, очевидно, понял свою ошибку, потому что обнял ее и тихо сказал:
