нижними ветками. У подорожника и лисохвоста соцветия были многоголовые.
А вся земля вокруг была забросана и бела. От использованных респираторов у меня остановилось дыхание.
Под микроскопом я увидела потрясающую картину: масса исковерканных, покореженных, свернутых восьмерками и кольцами хромосом человека.
Чернобыль не отпускал их спустя двадцать лет — они так и не смогли поговорить о нем даже со своими семьями, близкими, друзьями.
Изменились ли хромосомы моего отца?
Найду ли я спустя время у себя что-то еще, кроме лишних зубов? Другие мутации?
Изучена реакция репродуктивной системы хвойных
Установлена прямая зависимость
Определены пороговые дозы
Целесообразно дать общую оценку
Героическая дозовая разведка
Несмотря на сопротивление близких
В этой книге был и рассказ тети Нади: о том, как она потеряла термос с инструментами для анализов, забыла его на балконе чужого дома. Тетя Надя была в другой лаборатории. Она не была в Чернобыле вместе с папой. Она отлавливала грызунов.
— Вы везли зараженных мышей? — спросила я. — Вы думали тогда о своих детях? О себе? О том, что все это опасно?
— Все тащили, и мы тащили, — ответила она. — Нет, мы не думали. Время было другое. Нам сказали, и мы поехали. Это была общая трагедия, мы были ее участниками.
Чернобыль стал нам вторым домом. Его проблемы мы проживали как свои, личные.
Всеобщая мобилизация. Тайна целой страны.
— Представляешь, сегодня нашла на ковре гнилой зуб. Папин. Такой черный, жуть. Он выпал сам. Просто выпал, представляешь, ему даже не было больно, — рассказала мама о находке, словно это была монетка, закатившаяся под диван.
Когда болит зуб, ты не можешь спать, не можешь есть, не можешь думать о чем-то, кроме этого зуба. Раньше людей пытали, вырывая им зубы по одному. Когда зуб выпадает сам, это облегчение. Это избавление от страданий. Я думаю и не знаю, какая из всех болей, терзавших тело моего отца, была сильнее и заглушала другие.
Я боюсь боли. Но еще меня пугают тайны.
Мне свойственно магическое мышление. Я верю, что, если не хочешь, чтобы что-то случилось, нужно представить, как оно уже произошло. Если изо всех сил представлять, что мой тест на болезнь Гентингтона окажется положительным, возможно, я смогу избежать болезни. Ведь не может все случиться именно так, как я себе представила. Чтобы что-то, чего ты хочешь, случилось, нужно подумать об этом один раз и больше ни за что не давать волю мыслям. Довериться Вселенной. Но я не могу ей довериться, моя тревога путает мои мысли. Моя тревога — маленькая крепкая зеленая бусинка, нераскрытый бутон фуксии. Я рвала эти бутоны на окне родительской спальни, твердые лакированные капли на ножках, и терла ими клитор, пока мне не становилось приятно и спокойно. Волнение уходило, щеки приятно покалывало. Мне было пять лет, позже я узнала, что вместо бутонов можно использовать палец. Мама как-то взяла мою руку в свою, приложила к носу. Странно, сказала она, пахнет вареным картофелем. Моя тревога пахнет сладким вареным картофелем, детской мастурбацией.
Теперь я уже знаю: не все в этой жизни зависит от меня. Беременной я могла есть что угодно и пить что угодно, забираться на Эверест, купаться в ледяной воде, тысячи раз летать на самолете, стричься в полную луну и даже выкладывать результаты каждого скрининга в соцсеть и постить туда же фотографии с УЗИ. Это никак не повлияло бы на поломанный ген, если он у меня уже есть, если я уже передала его Саве. Вероятность, что я унаследовала поломанный ген, — пятьдесят на пятьдесят. Такова вероятность для каждого ребенка больного родителя. Орел или решка. С той же вероятностью или-или мой сын уже смертельно болен, и часы ведут отсчет. По-научному это называется «болезни с отложенным дебютом». Ты не знаешь, когда именно все начнется. Тик-так, тик-так, кто собьется, тот дурак, с каждой минутой по тридцать две секунды, и все они бегут и песенки поют…
Я не знаю, что пугает меня больше: то, что я могу быть носителем, или то, что я могла «заразить» сына, передать ему страшное семейное проклятье. Я чувствую себя виноватой перед ним и особенно — перед Лешей. Если бы он заранее знал о болезни, наверняка не захотел бы вот так беззаботно делать со мной ребенка.
С самого начала беременности я ждала беды. С тех пор как моя жизнь отделилась от родительской и все стало медленно налаживаться, с тех пор как я смогла выдохнуть, всецело положиться на кого-то, с тех самых пор мне стало казаться, что все это ненадолго. Мое подсознание кричало мне: опомнись, так не бывает!
Мне казалось, что и с ребенком не может быть все хорошо. Все результаты УЗИ были отличными. Сава родился, как говорят, с богатырским весом, три семьсот пятьдесят («Ну ты-то была еще больше, четыре двести!» — воскликнула мама по телефону с гордостью в голосе), и сразу громко закричал. За свои полтора года он лишь один раз болел простудой, вовремя пошел. Он никогда не плакал по пустякам. Мне казалось, все это лишь компенсация за черную дыру, разлом тектонических плит, куда мы оба свалимся, словно маленькие камушки, лишь только представится случай.
Согласно теории вероятности, я могу умереть намного раньше, чем болезнь проявит себя, даже если она уже во мне. Меня может сбить машина или прикончить эпидемия, я могу заболеть раком матки, потому что у меня четыре года назад обнаружили ВПЧ шестнадцатого типа, а это самый «раковый» тип. На меня может упасть сосулька с крыши, или мой дом может просто обвалиться в один момент, ведь не очень-то они прочные, все эти новые дома. Рядом со мной может взорваться газ, самолет со мной на борту может потерпеть крушение. У всех этих событий такая же вероятность — пятьдесят на пятьдесят.
Но как только я узнаю результат теста, я открою коробку с мертвым или живым котом. Моя монетка с орлом или решкой не сможет зависнуть в воздухе или упасть на ребро. Я буду навсегда закована в это знание. И неизвестно, станет мне легче или я не смогу этого пережить.
Я не хочу быть медицинской диссиденткой. Эй, у меня трясутся руки, может быть, это старина Паркинсон. Эй, я что-то стала все забывать прямо на ходу, не помню, куда положила ключи, и не могу сложить два и два, не деменция ли это. Я не хочу, как
