1969–1976 годы, Москва
Стоящая перед списком зачисленных в Первый московский медицинский институт Аглая Колокольцева понимала, что ей повезло. Очень повезло. Так, как в этой жизни везет далеко не всем. Подкинувшая этим летом крутой вираж судьба была явно благосклонна к провинциальной девушке, приехавшей из Магадана на перекладных и очутившейся в чужом, незнакомом для нее городе. Да еще каком – столице Советского Союза.
Неполный месяц назад она сошла с поезда Чита – Москва, с некоторой неуверенностью, но без всякой робости добралась по адресу, записанному на бумажке твердой рукой Аглаи Дмитриевны, и позвонила в звонок на деревянной, довольно богатой двери в подъезде дома в Брюсовом переулке.
Дом был относительно новый, построенный лет десять назад, не более, и квартиры здесь были большие, просторные, именно такие, в каких полагалось жить московской творческой интеллигенции. Именно здесь жила сестра Аглаи Дмитриевны Вера.
Из рассказов на кухне магаданского дома Колокольцевых Аглая знала о том, что муж Веры Борис Лондон долгие годы был ведущим скрипачом Госоркестра и даже успел в 1956 году выехать на вторые для российских оркестров гастроли за границу. В шестидесятом году он скончался, и вскоре после этого их сыну – Дмитрию Лондону, тоже известному и талантливому музыканту, дали квартиру в доме на Брюсовом, и Вера Дмитриевна переехала к сыну.
Дмитрий Борисович был ровесником Глашиной мамы. Было ему сейчас под сорок, и его броская мужская красота произвела на Аглаю довольно сильное впечатление. Никогда до этого не видела она таких красивых и холеных мужчин. Жену его, Елизавету Владимировну, концертмейстера и музыковеда, красавицей было назвать трудно, но что-то в ее внешности притягивало взгляд, который затем невозможно было оторвать от ее бледного, чуть вытянутого лица с большими серыми глазами.
Лицо это постоянно двигалось, а оттого менялось. Казалось, что в Елизавете живет не один, а несколько человек, и первое время Аглая все время ловила себя на том, что неотрывно следит глазами за женой своего дяди, что, пожалуй, граничило с неприличием.
Бедную родственницу, а именно так Глаша себя и ощущала, семья приняла не то чтобы радушно, скорее безразлично. Само собой подразумевалось, что потерявшая родителей девочка будет жить в Брюсовом, вместе с ними, но никаких особых эмоций по этому поводу никто не выражал.
Вера Дмитриевна, запретившая называть ее бабушкой и велевшая величать по имени-отчеству, похлюпала носом, вспоминая, как уговаривала старшую сестру не уезжать в страшный Магадан, поужасалась лютой смерти сестры и племянницы, объяснила Глаше правила, которых следовало придерживаться в этом доме, и больше не обращала на девчонку никакого внимания.
Она вообще казалась немного не в себе, словно была здесь и не здесь одномоментно, и этим очень напоминала Глаше мать – Ольгу Колокольцеву. Дмитрий Борисович, которого тоже нужно было звать по имени-отчеству, все время пропадал на репетициях, концертах, гастролях и светских тусовках. Елизавета повсюду сопровождала мужа, поскольку работала вместе с ним. Хозяйством в доме занималась домработница Надька, приехавшая из какой-то подмосковной деревни и жившая вместе с Лондонами. В соседней с ней комнатке поселили Аглаю, и если она хотела есть, то искала именно Надьку.
Несколько раз она предлагала свою помощь по хозяйству, но эти предложения были отвергнуты. Надька вполне справлялась с бытом семьи, и появление еще одного ее члена повлиять на ее неторопливую основательность никак не могло. Убирать, стирать, готовить и мыть посуду было не надо, и это, признаться, Глашу вполне устраивало.
Большой интерес Аглая, пожалуй, вызвала только у одного члена семьи – сына Дмитрия и Елизаветы – Бориса, который приходился ей троюродным братом. Был он тремя годами младше, в этом году окончил седьмой класс, учился в музыкальной школе при консерватории, на вкус Глаши был форменным «ботаником», не видевшим ничего, кроме музыки и книг.
Читал он запоем и все подряд – от библиотеки приключений до классической литературы, от фантастики до биографий из серии «Жизнь замечательных людей». Особой его любовью пользовались приключенческие романы, в которых суровые люди решали серьезные проблемы, справляясь со стихией и непредвиденными жизненными обстоятельствами. «Два капитана», «Дети капитана Гранта», «Белый клык» и «Смок и малыш» в прямом смысле слова были зачитаны до дыр. И такая страсть к приключениям у тихого домашнего мальчика вызывала у Аглаи легкую улыбку.
Он мог часами расспрашивать у новой родственницы про Магадан, прииски, золотодобычу, жизнь арестованных и вольнонаемных. Глашу немало удивляло, что в их семье эти темы не были запретными, закрытыми. О репрессиях, затронувших, в том числе, и их семью, точнее, Глашину, разумеется, говорили открыто и спокойно.
О том же самом – колымском быте – Глашу часто расспрашивали и друзья Лондонов, собирающиеся за праздничным столом. Она никогда не отказывала, говорила обо всем, что знала и помнила по рассказам отца, бабушки. И с Борькой тоже общалась охотно, не пытаясь его отшить, хотя четырнадцатилетний подросток умел быть ужасно надоедливым.
Борька ей нравился. Он был добрый и славный мальчуган в очках с толстыми стеклами, повсюду таскающий за собой свою скрипку и часами играющий в своей комнате гаммы. Ничего не понимающей в музыке Глаше казалось, что он не очень талантлив, потому что звуки, извлекаемые им из скрипки, вовсе не были усладой для ее измученных ушей.
