предсмертные, стоны не то человека, не то животного, и они проникли ей в самое сердце. Она тихонько встала, приотворила дверь и выглянула в залитый луной сад. Там, под банановым деревом, уткнувшись лицом в землю, лежал Кэаве, и из груди его вырывались стенания.
Хотела было Кокуа броситься к мужу и утешить его, но внезапно новая мысль приковала ее к месту. Кэаве всегда старался быть мужественным в ее глазах, и, значит, не пристало ей в минуту его слабости стать свидетельницей его стыда. Эта мысль заставила ее возвратиться в дом.
«Боже праведный! – думала Кокуа. – Как беспечна я была, как ничтожна! Ведь это ему, а не мне грозит геенна огненная; ведь это он, а не я, навлек проклятье на свою душу. Ради меня, ради своей любви к такому жалкому, беспомощному созданию, видит он теперь перед собой – о горе! – огненные врата ада и, лежа на свежем ветру в лунном сиянии, вдыхает смрадный дым преисподней! А я-то, тупая и бесчувственная, до сих пор не понимала, в чем мой долг! А может, и понимала, да шарахалась от него? Но теперь, пока еще не поздно, своей рукой принесу я свою душу на жертвенник любви; теперь я скажу «прощай!» белым ступеням, ведущим в рай, и поджидающим там меня дорогим друзьям. Любовь за любовь, и да будет моя любовь равна его любви! Душу за душу, и пусть гибнет моя, а не его!»
Кокуа была женщиной ловкой и проворной и оделась в мгновение ока. Затем она взяла мелкие монетки – те драгоценные сантимы, которые они всегда держали наготове; монет этих мало находилось в обращении, и они запаслись ими в банке. Когда Кокуа вышла на улицу, ветер уже нагнал на небо тучи, и они затмили луну. Город спал, и Кокуа не знала, в какую сторону ей направиться, но тут она услышала, что в тени под деревьями кто-то кашляет.
– Старик, – сказала Кокуа, – что ты здесь делаешь в такую ненастную ночь?
Старика душил кашель, и он с трудом мог говорить, но все же Кокуа разобрала, что он беден, и стар, и чужой в этих краях.
– Не можешь ли ты оказать мне услугу? – спросила Кокуа. – Ты здесь чужой, и я чужая; ты стар, а я молода. Окажи помощь дочери Гавайев.
– А, так это ты колдунья с восьми островов! – сказал старик. – И ты хочешь завлечь в свои сети душу даже такого старика, как я? Но я уже слышал о тебе и не боюсь твоих злых чар.
– Сядем здесь, – сказала Кокуа, – и позволь, я расскажу тебе одну быль. – И она поведала ему все, что случилось с Кэаве, от начала до конца.
– И вот, – сказала она, – я его жена, и чтобы получить меня, он погубил свою бессмертную душу. Так что же мне теперь делать? Если я сама попрошу его продать мне бутылку, он не согласится. Но если это предложишь ему ты, он с великой охотой продаст ее тебе. А я буду ждать здесь. Ты купишь бутылку за четыре сантима, а я куплю ее у тебя за три, и да поможет бог мне, несчастной!
– Если ты меня обманешь, – сказал старик, – пусть Господь покарает тебя смертью.
– Пусть покарает! – вскричала Кокуа. – Не сомневайся, старик! Я не могу тебя предать: Господь этого не допустит.
– Дай мне четыре сантима и жди меня здесь, – сказал старик.
Однако, оставшись на улице одна, Кокуа оробела. Ветер завывал в верхушках деревьев, и ей казалось, что она слышит, как бушует адское пламя; уличный фонарь отбрасывал колеблющиеся тени, и ей казалось, что это тянутся к ней жадные руки нечистого. Будь у нее силы, она бросилась бы бежать, закричала бы, но у нее перехватило дыхание; воистину не могла она ни крикнуть, ни двинуться с места и стояла посреди улицы, дрожа, как испуганный ребенок.
И тут она увидела, что старик возвращается и в руке у него бутылка.
– Я исполнил твою просьбу, – сказал старик. – Твой муж плакал от радости, как малое дитя, когда я от него уходил. Эту ночь он будет спать спокойно. – И с этими словами старик протянул Кокуа бутылку.
– Постой, – задыхаясь, промолвила Кокуа. – Раз уж ты связался с нечистой силой, так пусть хоть не зря. Прежде чем ты отдашь мне бутылку, прикажи ей исцелить тебя от кашля.
– Я старый человек, и негоже мне, стоя одной ногой в могиле, принимать милости от дьявола, – сказал старик. – Ну, что же ты? Почему не берешь бутылку? Ты что, раздумала?
– Нет, я не раздумала! – воскликнула Кокуа. – Просто я слаба. Обожди еще немного. Рука моя не подымается, и я вся дрожу от страха перед этой проклятой бутылкой. Повремени еще немного, дай мне собраться с духом.
Старик с сочувствием поглядел на Кокуа.
– Бедное дитя! – сказал он. – Тебе страшно, твое сердце чует беду. Ладно, я оставлю бутылку себе. Я стар, и мне уже не ждать радости на этом свете, ну а на том…
– Дай мне ее! – вскричала Кокуа. – Возьми деньги. Как ты мог подумать, что я способна на такую низость? Отдай мне бутылку.
– Да благословит тебя Бог, дитя! – сказал старик.
Кокуа спрятала бутылку под холоку, попрощалась со стариком и пошла по улице куда глаза глядят. Ибо для нее все пути были теперь едины – все вели в ад. Она то шла, то бежала; порой горестный ее вопль громко раздавался в ночи, а порой она лежала на земле у дороги и тихо плакала. Все, что она слышала о преисподней, вставало перед ее глазами; она видела огненные языки пламени, вдыхала запах серы и чувствовала, как тело ее опаляет жар раскаленных углей.
Только на рассвете опомнилась она и возвратилась домой. Все было именно так, как сказал старик: Кэаве спал, словно младенец в колыбели. Кокуа стояла и смотрела на него.
«Теперь, мой супруг, – думала она, – настал твой черед спокойно спать. И петь и смеяться, когда проснешься. Но для бедной Кокуа, хотя она и не причинила никому зла – увы! – для бедной Кокуа не будет больше ни сна, ни песен, ни радости – ни на земле, ни на небесах».
И Кокуа легла на ложе рядом со своим супругом, и так истомила ее печаль, что она тут же погрузилась в глубокий сон.
Солнце стояло уже высоко, когда супруг разбудил Кокуа и сообщил ей великую весть. Он, казалось, совсем помешался от радости, ибо даже не заметил ее горя, как ни плохо умела она его скрывать. Слова не шли
