— И? — смеется Будин. — А я, может, был Младшим Агентом при Мелвине Первисе.
— «Тоста Поста».
— Кого? — Немец по-честному считает, что «Тост Пост» — имя некоего американского фюрера, отчасти смахивающего на Тома Микса или еще какого большеротого ковбоя с уздой народов в челюстях.
Последний чернокожий дворецкий открывает последнюю дверь на улицу — спасены. Сегодня спасены.
— Шарлотка с шанкрами и гадостной глазурью, джентльмены, — кивает он. И едва тебя осеняет — улыбается.
□□□□□□□
В котомке Лиха Леттем несет пару-тройку обрезков Чичеринских ногтей с ног, поседевший волос, обрывок простыни со следами чичеринской спермы — все увязано в белый шелковый платок вместе с кусочком корня Адама и Евы и буханкой хлеба, испеченного из пшеницы, в которой Лиха каталась голой и которую затем молола против часовой стрелки. Она бросила пасти жабье стадо на ведьминых холмах и отдала белую волшебную палочку другой ученице. Отправилась на поиски своего доблестного Аттилы. Вообще-то в Зоне добрых несколько сотен молодых женщин, сохнущих по Чичерину, и все хитры, как лисы, но таких упрямых среди них нету — и других ведьм тоже не найдется.
В полдень Лиха приходит в деревенский дом, где в кухне на полу синебелые плитки, по стенам искусно расписанные старые фарфоровые блюда вместо картин и еще кресло-качалка.
— А снимок у тебя есть? — Старуха вручает ей жестяную солдатскую миску с остатками утреннего Bauernfrühstuck[401]. — Я тебе дам заклинание.
— Иногда получается вызвать его лицо в чайной чашке. Но травы надо очень тщательно собирать. Я пока неважно обучена.
— Но ты влюблена. Методика — просто заменитель, она в старости хороша.
— А почему не любить всегда?
В солнечной кухне две женщины разглядывают друг друга. Со стен блестят застекленные шкафчики. Жужжат пчелы за окнами. Лиха накачивает воды из колодца, и они заваривают чай из земляничных листьев. Но лицо Чичерина не появляется.
В ночь, когда черные выступили в великое переселение, Нордхаузен походил на мифический город под угрозой некоей особой гибели — подъятые воды хрустального озера, лава с небес… на один вечер защищенность испарилась. Черные, как и раке ты в «Миттельверке», наделяли Нордхарен целостностью. А теперь ушли: Лиха знает, что шварцкоммандос с Чичериным движутся встречными курсами. Она не желает дуэлей. Это университетские школяры пускай дерутся. Она хочет, чтоб ее седеющий стальной варвар выжил. Невыносимо думать, что, быть может, она уже прикоснулась к нему, уже пощупала его исшрамленные, историей замаранные руки в последний раз.
В спину ее подталкивает дремота городка, а ночами — странными канареечными ночами в Гарце (канарейщики усердно колют самок мужскими гормонами, чтоб пели дольше, — надо успеть продать их забугорным лохам, каких в Зоне полно) — слишком много заклинаний, ведьминского соперничества, шабашной политики… она знает, что магия тут ни при чем. Ведьминштадт, где зеленые лики священных гор сплошь объедены бледными кругами — козлики на привязи постарались, — обернулся очередной столицей, где управленчество осталось единственным предприятием: ты будто на олимпе музыкантского профсоюза — никакой музыки, одни перегородки из стеклоблоков, плевательницы, комнатные растения; практикующих ведьм не осталось. Либо приходишь в комплекс на Брокене, нацелившись на бюрократическую карьеру, либо уходишь и выбираешь мир. Ведьмы бывают двух родов, и Лиха — из тех, кто Выбрал Мир.
Вот он, Мир. Лиха до колен закатывает серые мужские штаны, и они хлопают на бедрах, когда она шагает ржаными полями… шагает, опустив голову, то и дело смахивая волосы с глаз. Временами попадаются солдаты, подвозят. Она ловит вести о Чичерине, о передвижении Шварцкоммандо. Даже спрашивает про Чичерина, если видит, что можно. Слухи на удивление разнообразны. Не только я люблю его… однако они, само собой, любят дружески, восторженно, асексуально… Одна Лиха в Зоне любит его абсолютно. Чичерин, в определенных кругах известный как «Красный Торчок», вот-вот падет жертвой чистки: эмиссар — не кто иной, как правая рука Берии, зловещий Н. Грабов собственной персоной.
Да фуфло, Чичерин уже помер, не слыхала, что ль, уж сколько месяцев прошло…
…послали кого-то прикидываться им, пока не обработают остальных из его Блока…
…не, он на тех выходных приезжал в Люнебург, друган мой видел, точно говорю, это он…
…похудел очень и везде таскает с собой здоровенных телохранителей. Дюжину, не меньше. Азиаты в основном…
…еще и с Иудой Искариотом в комплекте, ага. Вот уж не поверю. Дюжину? Где найти столько народу, чтоб им еще и доверять? Раз он, к тому же, на краю…
— На каком краю? — Они едут в кузове грохочущей 2½-тонки по перекатам очень зеленых лугов… позади собирается гроза, беззвучный фиолет, прошитый желтым. Лиха пила вино с этими болезными томми, подрывниками, они весь день каналы расчищали. Воняют креозотом, болотной тиной, динамитным аммиаком.
— Ну, ты-то знаешь, чем он занимается.
— Ракетами?
— Не хотел бы я оказаться на его месте — я вот к чему.
На гребне холма военные геодезисты восстанавливают дорогу. Один силуэт наклоняется, глядит в теодолит, другой держит отвес. Поодаль от техника стоит другой сапер — вертит головой, руки в стороны, глядит вдоль одной, вдоль другой, затем руки смыкаются… если закрыть глаза, а руки научатся двигаться сами, пальцы их переместятся и состыкуются так, что выйдет идеальный прямой угол… Лиха наблюдает крошечное действо: оно благочестиво, красиво, и она чувствует крест, нарисованный этим человеком в его круге зримой земли… неосознанно мандала… знак Лихе. Указывает ей путь. Вечером она видит орла, что летит над болотами в ту же сторону. Золотая тьма, почти ночь. Тут одиноко, Пан совсем близко. Лиха не раз бывала на шабашах — думает, что справится. Но что такое дьявольский синий укус в жопу в сравнении с визгом-наружу, в каменное эхо, где нет добра и зла нет, в световые пространства, куда отнесет ее Пан? Это так по-настоящему — готова ли она? Всплыла луна. Лиха сидит там, где видела орла, ждет, ждет, когда нечто придет, заберет ее. А ты ждал этого? не зная, придет оно снаружи или изнутри? Истощив наконец бесплодные догадки… то и дело вновь прочищая мозг, дабы к Посещению был как слеза… да это ж вроде тут поблизости? вспомни, разве не удирал ты из лагеря, чтоб минутку побыть наедине с Тем, Что ворочается, чувствовал ты, по всей земле… то было равноденствие… зеленые равновеликие ночи весны… разверзаются каньоны, дымятся фумаролы на дне, тропическая жизнь исходит паром, точно овощи в горшке, буйная, дурманная, накрывает клобуком аромата… вот-вот родится сей несчастный калека, изуродованная обреченная тварь — человеческое сознание. Узри Мир накануне людей. Так бесчеловечно вышвырнут заживо в непрерывный поток, что людям ни за что не разглядеть его как есть. Они приспособлены взирать лишь на труп его в бездвижных стратах, сопревший в нефть или уголь. При жизни он был опасен: Титаны, взлет жизни столь зычной и безумной, такой зеленой короны, объявшей тело Земли, что необходимо было послать некоего вредителя, дабы жизнь эта не разнесла Творение в пух и прах. И послали нас, увечных хранителей, дабы мы плодились и владычествовали. Вредителей Господних. Нас. Контрреволюционеров. Миссия наша — нести смерть. Ах, как мы убиваем, как умираем мы, уникальные меж прочих Творений. Над этим нам пришлось потрудиться — исторически и лично.
