Чтобы ты могла спокойно подумать. Что бы ты ни решила насчет меня, я буду заботиться о сыне…
Нет, не то! Изнеженно и жалостливо. Я должен говорить короче, грубее, по-мужски, без обиняков, без ловушек, не как трус, не как нищий, не так сентиментально. Снова и снова всплывает во мне эта старая отвратительная сентиментальность! Амелия мне не поверит, она жестоко накажет меня изгнанием, а я, избалованный, капризный, привыкший к комфорту, безнадежно и целиком завишу от ее денег. Она, слава богу, не может вообразить, каким обездоленным я чувствовал бы себя вне нашего дома, без двух автомобилей, без прислуги, изысканной пищи, гостей, путешествий, – а без этой чертовой, милой мне суеты мне было бы не по себе.
Леонид искал для своей исповеди новую, лаконичную форму. Не удалось. Сочинив уже четвертый вариант, он в ярости стукнул кулаком по столу. Оправдывать пылкую страсть чиновника, все обосновывать! Разве настоящая жизнь – не в непредвиденном, не в мгновенной интуиции? Разве он, забыв об этом за пятьдесят лет, испорченный успехом и благополучием, не может теперь жить по-настоящему? Постучался секретарь. Одиннадцать часов. Пора. Леонид раздраженно, рывком схватил папку, вышел из кабинета и шумно зашагал к владениям министра по длинным коридорам старого дворца и вниз по великолепной лестнице.
Красный салон был небольшой затхлой комнатой, которую почти целиком занимал покрытый зеленым сукном стол для заседаний. Здесь обычно проводились совещания в узком кругу. Четверо уже собрались. Леонид поздоровался, выдав свою восторженно-насмешливую улыбку. За столом сидел прежде всего «председательствующий» Ярослав Скутеки, мужчина за шестьдесят, – единственный, кто по чину стоял выше Леонида. В старомодном сюртуке, с острой и седой, отливающей металлом бородкой, с красными обветренными руками и жестким выговором, Скутеки был полной противоположностью заведующему отделом, моднику и позеру. Он темпераментно рассказывал двум молодым советникам министерства и рыжему профессору Шуммереру, как замечательно провел в этом году летний отпуск – вместе с семьей «в семь голов», как он всегда подчеркивал.
– У прекраснейшего озера в стране, заметьте, у величественного горного массива, заметьте, местечко – будто ларец с драгоценностями, без элегантности, но сок и сила, купание на пляже, танцевальные площадки для веселой молодежи, автобусы по всем направлениям, заметьте, красивые аллеи для прогулок больных подагрой и грудной жабой. Три лучшие комнаты в гостинице; никакой роскоши, но вода – когда угодно, горячая и холодная… и все, что нужно. О цене господа сроду не догадаются. Всего пять шиллингов за каждого! Еда, заметьте, великолепная; днем – три блюда, вечером – четыре. Слышите? Суп, закуска, жаркое с двумя овощными гарнирами, десерт, сыр и фрукты – все приготовлено на масле или хорошем жире, честное слово, я не преувеличиваю…
Этот гимн прерывался лишь хрюканьем восхищенных слушателей, причем особенно обращало на себя внимание молодое обрюзгшее лицо с курносым носом. Леонид подошел к окну и уставился на сурово-одухотворенную каменную стену готического собора миноритов, стоявшего напротив здания министерства. Благодаря Амелии, то есть благодаря ее бесплодию, Леонид не потонул в вязкой банальности мещанства, как старик Скутеки и другие чиновники, искупавшие свое высокое положение крайне скудным жалованьем. (Служащий не имеет ничего, но это ничто ему обеспечено, как сказано у одного венского комедиографа.) Леонид касался лбом холодного оконного стекла. Слева от приземистой церкви на газоне выросло несколько чахлых акаций. Неподвижные листочки на них казались восковыми. Всегда такая красивая, сегодня площадь походила на тускло освещенную шахту лифта многоквартирного дома. Неба не видно. В комнате становилось все темнее. Леонид настолько глубоко погрузился в пустоту своей рассеянности, что не заметил, как вошел министр. Только высокий, немного надменный голос Винцента Шпиттельбергера разбудил Леонида:
– Здравствуйте, господа, приветствую, приветствую.
Министр был невысокого роста, в мятом, будто выжатом костюме, словно проспал в нем несколько ночей кряду. Все в Шпиттельбергере было серым и странно размытым: волосы, которые топорщились на макушке, как щетка, плохо побритые скулы, выпяченные губы, эксцентрично косящие глаза – здесь это называли «закатить очи к небу» – и брюшко, странно и нелепо выступавшее под хилой грудью. Человек этот был родом из альпийской деревни и через каждые две фразы называл себя крестьянином – без всяких оснований, так как всю жизнь провел в больших городах, а двадцать лет – в столице, преподавателем, потом директором училища. Шпиттельбергер походил на слепого в дневное время зверя. Казалось, упрямо-старомодное пенсне перед его к небу подъятыми глазами не помогало ему видеть. Как только он занял председательское место за совещательным столом, его большая голова равнодушно свесилась на правое плечо. Служащие знали, что за последние дни министр провел ряд политических митингов по всей стране и только рано утром прибыл ночным поездом из отдаленной провинции. Природа Шпиттельбергера взывала к укрепляющему сну.
– Я пригласил вас, господа, – начал он торопливо хриплым голосом, – так как хотел бы к завтрашнему заседанию Кабинета министров договориться о назначениях. Господа, вы меня знаете. Я простой человек. Я спешу. Итак, дорогой Скутеки, прошу вас.
Фамильярным, почти пренебрежительным жестом он предложил присутствующим сесть, но притянул профессора Шуммерера к стулу справа от себя. Рыжий профессор был представителем университета и любимчиком Шпиттельбергера, этого «политического сфинкса», как иногда называли министра. К неудовольствию заведующего отделом, Шуммерер всегда появлялся в учреждении после полудня, обходил, шаркая ногами, разные кабинеты и, задерживая работу, обменивал сплетню из администрации на сплетню политическую. Специальностью его была история Древнего мира. Его историческая наука начиналась как раз там, где заканчивается научное знание. Иногда его пытливый ум выуживал рыбку из темноты прошлого. Но любопытство Шуммерера охватывало не только Древний мир, но и нынешний каменный век. У него был тонкий слух к переплетениям и быстрым сменам отношений, влияний, симпатий и интриг. Как на барометре, можно было читать на его лице колебания политической погоды. На чью сторону он склоняется, у того, с уверенностью можно сказать, будет завтра власть.
– Господин заведующий отделом… – сказал старик Скутеки с жестким выговором и требовательно поглядел на лежащую перед Леонидом папку.
– Ах да…
Леонид откашлялся и начал с приобретенным за двадцать пять лет профессиональным блеском читать свой доклад. В разных институтах страны будут назначены шесть новых заведующих кафедрами. Последовательно, сверяясь с лежащими перед ним заметками, он сообщал о предложенных кандидатурах. Он делал это с расщепленным сознанием. Его голос странным образом звучал как бы отдельно от него. Царило глубокое молчание. Никто не возражал против кандидатов. Каждый раз, когда соискателя утверждали, Леонид подавал соответствующий листок молодому чиновнику с одутловатым лицом, который с услужливым видом стоял за министром и осторожно складывал бумаги в
