Дочитав письмо, Скорятин с недоумением посмотрел на фотографию Ниночки.
38. Окурок
– Геннадий Павлович!
Он вздрогнул: перед ним переминалась, спрятав руки за спину, Ольга.
– Что случилось? Нет свободных мест в гостинице?
– Есть. Заказала. «Постоялый двор» называется. Прямо на берегу Волги. Улица Маркса, дом шесть. Последний автобус в двадцать три ноль-ноль отходит от метро «Кузьминки». В шесть утра на месте. Билеты в кассе – свободно.
– Спасибо. Что еще?
– Всем очень жалко, что с вами так поступили…
– Всем?
– Почти.
– Спасибо.
– Как же мы теперь без вас?
– Не знаю. Держитесь!
– Как вы думаете, Георгий Иванович своего секретаря приведет?
– Боюсь, Заходырка всех теперь посокращает.
– Ну и ладно. Я рассказала, а мне говорят: «Не бери в голову! Посидишь дома, отдохнешь…»
– Кто говорит – муж или он?
– Оба… – смутилась Ольга.
Несколько секунд они стеснительно помолчали. Бывший босс подумал о том, как мгновенно, словно карточный домик, развалилась вся прежняя сложноподчиненная жизнь с ее иерархией, интригами, начальственной спесью, обидами, связями. Раз – и нет. И у секретарши глаза уже не преданные, а всего лишь сочувствующие. Чтобы сгладить неловкую заминку, Гена нагнулся и достал из пакета коробочку «Рафаэлло», купленную для Алисы.
– Это тебе, мы с тобой хорошо работали.
– Ой, спасибо! – Она взяла конфеты левой рукой, продолжая правую держать за спиной. – Прочитали письмо?
– Угу.
– Правда, интересно?
– Безумно.
– Он ваш друг?
– Да. Был, пока не женился.
– Вы меня простите!
– Не понял…
– Телицына не виновата. Это я ей письмо отдала, чтобы она с этим… археологом связалась. Хотели вам сюрприз сделать…
– Пустяки. Что-нибудь еще?
– В письме была фотография…
– Знаю.
– Откуда? Она же у меня на столе под бумагами осталась.
– Как это? Странно… Покажите!
Ольга виновато протянула спрятанный за спиной снимок. Гена взял карточку, нацепил на нос очки и всмотрелся: в каком-то богомольном месте сплотились, позируя, трое. В центре бравый старик в джинсах и льняной косоворотке, опоясанной витым красным шнуром, он опирался на костыли. Слева, склонив ему на плечо кучерявую голову, пристроилась обрюзгшая тетка в красном платье, а справа, чуть отстранясь, стоял молодой послушник в подряснике и скуфье. «Господи ты боже мой!» – Скорятин зажмурился от подступивших слез. В бодром инвалиде он узнал Колобкова: те же усы подковой, но почти седые. Илья напоминал теперь не Ринго Старра, а древнего гусляра: длинные пегие волосы стягивало очелье – узкий кожаный ремешок. А вот в толстой распустехе угадать пышную райкомовскую Галю, жарко домогавшуюся пропагандиста в давние годы, было трудно, разве по груди, достигшей с возрастом ошеломляющих объемов, да еще по глазам, таким же шало-влюбленным. Послушник с редкой бороденкой походил постным личиком и на Илью, и на бывшую учетчицу. Выходит, у них сын… Вдруг Гена сообразил: сфотографировались они в очень знакомом месте. Ну да! У Духосошественского монастыря. Только теперь вместо железной вохровской проходной с надписью «Посторонним вход воспрещен» там новые тесовые ворота, окованные медным узорочьем, а мощная стена тщательно побелена. Лишь нижние древние валуны остались, как были – крапчато-бурыми. В арочной нише над входом сияла в изразцовом обрамлении надвратная икона. Значит, тот, кто снимал, стоял спиной к Зоиному дому, метрах в пятидесяти от ее подъезда, возле дерева, где двадцать пять лет назад Скорятин маялся с кульком яблок, не отваживаясь подняться к ней в квартиру. А решись он тогда, глядишь – не отпустил бы платок…
