– Не бойся, куманек, ум у меня прочный, – резонно возразил я. – Но объясни мне, как ты ухитряешься незаметно с Земли ускользать в эти свои космические самоволки?
– Для ускользновений я пользуюсь законом сгущенного времени. Заглотаю особенную таблетку – и мое десятиминутное отсутствие на Земле равняется моему двухмесячному пребыванию в космосе и на Куме. Веруешь мне?
– Верю, Юрочка. Но верю умом, а не воображением.
– Фима, тебе надо побольше фантастики читать. Фантасты уже научились и останавливать время, и удлинять его, и укорачивать, и скособочивать, и спрессовывать, и расфасовывать…
– Повторяю, Юрик: я тебе верю, – прервал я словоохотливого иномирянина. – Но ты фантастикой мне голову не задуривай! Не забывай, что я тружусь в серьезном научном институте, и там у нас – никакой фантастики, там у нас – реальная забота об улучшении быта трудящихся!.. Кстати, как на твоей Куме с зарплатой дела обстоят? Деньги-то у вас существуют?
– Существуют, – ответил инопланетчик. – Но деньги у нас устные.
– То есть как это «устные»? – удивился я.
– А так. Никаких банкнотов, никаких монет. В конце суртуга, то есть месяца, к каждому турутаму, то есть работающему, подходит тумпрон, то есть бухгалтер, и сообщает, сколько тот заработал бутумов, то есть денежных единиц. Турутам прочно и точно запоминает сумму и тратит ее в магазинах по своему усмотрению. Он выбирает себе вещи, продукты, а продавец каждый раз говорит ему: «Вы истратили столько-то». А он продавцу отвечает: «Учту и вычту».
– Ну, Юрка, вот это уже какая-то бредовая фантастика началась. В сгущенное твое время я поверил, а в устные деньги – не могу. Ведь при такой финансовой системе все магазины и универмаги за один день прогорят.
– Нет, Фимушка, на Куме у нас пожаров не наблюдается. Положа руку на солнце, скажу тебе, что не лгу! Я – не врун, не лгун, не вральщик, не обманник!.. И ты своими зрачками можешь в этом убедиться. Вообще-то посторонних пассажиров брать на звездолеты не полагается, но насчет тебя я договорюсь. Ведь ты – мой ангел-спаситель!.. На Земле никто и не заметит твоего неприсутствия, так что никакого прогула не будет. А на Куме тебя встретят дружеским гимном!
– Так у вас там тоже музыка есть? – огорченно спросил я.
– Есть! – радостно воскликнул иномирянин. – И такая звучимость, что хоть святых в дом приноси, как у вас говорится.
– Нет, Юрик, на Куму к тебе в гости я не полечу, – твердо ответил я. – Ты ведь знаешь, какое у меня отношение к музыке… Мне бы на какой-нибудь тихой планете побывать, отдохнуть от земного шума.
Хотел бы один я дожить на планете, Где нет ни роялей, ни джазов, ни ВИА, Где нет никаких сослуживцев и сплетен, Где ждет меня уединенная вилла!
И тут мой друг признался, что на полпути между Землей и Кумой имеется планета, на которой сейчас обитает лишь один ученый – куманианин. Однако никаких вилл и коттеджей там нет. Там есть здание бывшей тюрьмы, переоборудованное в научный центр по изучению одиночества. В том здании идеальная тишина, а кругом – джунгли, в них звери беспощадные. Для колонизации та планета непригодна. Тюрьма же была воздвигнута специальной технической экспедицией по приказу судебной комиссии. В эпоху жестокого средневековья туда ссылали тяжелейших преступников. Посадят их в старинный звездолет тихолетный – и везут туда, и рассаживают по звуконепроницаемым камерам.
– Юрик мне бы такое наказание со строгой звукоизоляцией! Мне бы такое средневековье! А как та планетка называется?
В ответ Юрий певуче и невнятно произнес какое-то длинное слово.
– Как? Как? – переспросил я.
– Ну, это, если перевести, у нас так одна богиня судебная зовется – вроде вашей Фемиды. И планету так окрестили.
– А большие сроки тем уголовникам давали?
– Очень громоздкие! Даже до трех месяцев, если на земное время пересчитать. Были случаи схождения с ума, были случаи погибельного бегства. Слава богу, что все это – древняя история.
– Дальше, дальше рассказывай, – потребовал я.
– Когда тюрьму отменили, туда, на Фемиду, отбыла специальная бригада от Академии Всех Наук и организовала там филиал куманианского института по изучению одиночества. И назвали это так: Храм Одиночества. В погоне за одиночеством, чтобы сотворить ценные рефераты на эту тему, на Фемиду хлынули ученые – одиночествоведы, они по четверо в каждой камере угнездились.
– Не очень одинокое одиночество, – съехидничал я.
– На ушибах – учатся, – продолжал Юрик. – Такое перевыполнение было признано антинаучным, и ввели новое правило: в Храме Одиночества для полного освоения одиночества имеет право обитать только один научный работник. Сейчас там работает над диссертацией один известный одиночествовед, но на Куме летают слухи, что скоро тема будет закрыта и после него на Фемиду никого не пошлют.
– Значит, опустеет этот райский уголок! Вот бы мне туда!
– Не шутействуй, Фима! Ведь Фемида – самое страшное место во всей Вселенной!
Тогда на этом и кончился наш разговор. Я его отлично запомнил.
6. Я о себе
Однако что же это о себе я помалкиваю?
Есть и для скромности предел, Не скромничай до одури, – Иначе будешь не у дел, Зачислен будешь в лодыри.
Я рос в шумно-культурной семье. Отец и мать – пианисты. Туше у отца очень сильное. До ухода на пенсию он вел музыкальные кружки в различных клубах, а днем упражнялся на рояле дома; мать, наоборот, днем преподавала музыку в школе, а домашний инструмент использовала по вечерам, совершенствуя стиль игры. Мало того, в квартире нашей обитает тетя Рита, по специальности – дура. Это было ее амплуа, она на эстраде изображала этакую симпатичную дурочку. Партнер задавал ей вопросы, а она в ответ хохотала глуповатым смехом и заражала публику неподкупным весельем. То был ее коронный номер. Дома она, чтобы не утерять квалификации, ежедневно упражняется в смехе – даже выйдя на пенсию.
Родители намеревались пустить меня по звуковому руслу, но вскоре убедились, что музыкальным слухом я не обладаю. Иногда мне хотелось, чтобы у меня вообще слух отсутствовал, – так нервировал меня шум домашний. Помню, когда я учился во втором классе, во время медосмотра врач спросил меня, нет ли жалоб на здоровье. Я ответил, что есть жалобы на уши: нельзя ли меня как-нибудь оглушить медицинским способом? Медик рассердился, сказал, что такие шутки неуместны.
К музыке у меня особое отношение, да и вообще ко всякому шуму. Думаю, тут трусость виновата. Когда мне было шесть лет, родители снимали дачу в поселке Мухино. Там в роще стояло полуразрушенное каменное строение – Барский дворец, как именовали его местные жители. Все родители-дачники запрещали своим детям ходить туда; говорили, что там опасно. Но именно в такие запретные места и тянет мальчишек. Однажды мой двоюродный братец Женька, которому было уже одиннадцать лет, милостиво пригласил меня побывать с ним в Барском дворце. И вот по выщербленным ступеням вошли мы в бельэтаж, в небольшой зал. Пол там был завален битыми кирпичами, пахло плесенью. Часть сводчатого потолка отсутствовала, и в большущую дыру виден был второй этаж. Уцелевшая часть свода нависала над нами. Казалось, что она вот-вот на нас обрушится. Я встал у окна, чтобы сразу сигануть в оконный проем, когда начнется обвал. Женька догадался, что мне боязно, и молвил презрительно:
