землю после полуторасаженного прыжка вверх по вертикали. — Девочка, тебе никогда не говорили, что подкрадываться нехорошо? Я ж из-за тебя заикой мог остаться…
— Зайкой?!
— Заикой.
— Зайкой, зайкой, — убеждённо захлопала в ладоши шестилетняя кроха с короткой косичкой, в простеньком сарафане и с носом-пуговкой. — Ты — зайка!
— Нет, я большой и страшный дядя-казак! — подумав, поправил я. — А ты чего тут одна бегаешь, без друзей-подружек?
— А я к бабушке иду, вон она, у церкви стоит.
— Это которая? Людоедка с кривым зубом, в красной юбке справа или душегубка в синей кофте слева, с клюкой и злобным взглядом?
— С кривыми зубами? А-а… это бабушкина подруга бабка Маня, а моя бабушка Пелагея Дормидонтовна. Она хорошая. Она не кусается, она пирожки печёт!
— Ну, видать, мы с ней не в то время и не в тот час встретились. Припекла она меня по кумполу сзади, так что…
— Что?
— Ничего, — опомнился я, ловя себя на том, что уже начинаю жаловаться дитяти на её же бабушку. — Иди давай, не задерживайся.
— А ты зайчик! — абсолютно не в тему хихикнула девчонка, цапнула меня за руку и потащила за собой. — Идём, не бойся!
— Я? Туда?! Ни за что, там твоя бабушка!
— Идём, со мной не тронет…
Я попробовал было выкрутиться, да поздно. Если кто уверен, что у детишек хватка слабая, так с какой стороны посмотреть. Такая кроха, быть может, подкову и не согнёт, но взяла меня за мизинец так ловко, что я и дёрнуться не рискнул — оставит без пальца! Стараясь идти ровнее, не ойкать и вообще всячески соблюдать врождённое казачье достоинство, я позволил милому ребёнку провести себя пять — десять шагов и поставить перед расстрельными взглядами двух саблезубых хищниц. Скромный, тихий, кроткий, аки агнец на заклании.
— Глянь-кась, до чего обнаглели казаки-то, малым детям проходу не дают!
— И не говори, Пелагеюшка, вона как ручонку её махонькую стиснул, видать, чё хочет… Совсем Бога не боятся!
Я вытаращил глаза от пяти копеек до царского рубля, язык онемел от таких наездов, но оно и к лучшему, чего дитя донским матом пугать. А этих старых дур я щас просто пристрелю, умрут мученицами, а их родня мне, поди, ещё и спасибо скажет. Может, даже хлебушка дадут в дорогу до каторги Сахалинской…
— А я ить его сразу признала. Энто тот злодей, что на отца Силуяна в прошлый раз напасть хотел! В церковь лез без почтения, сапоги не чищены, глянцу нет, разит перегаром, как из поганой бочки!
— Точно! Это ж ему мы тогда вежливое замечание сделали, а он, невежа, к пожилым людям задницей обернулся, да и обхамил нас ни за что перед всем народом…
— Что ж вы врёте-то, бабушки?! Устыдились бы, — не сдержавшись, взвыл я. — Как можно такие речи при малом ребёнке вести?
— От опять к внучке твоей вяжется, — нехорошо улыбнулась старушка в красной юбке. — Так ить и держит её, так и не отпускает, как ему щас покажу… Я ему щас по лукошку так пну! Я ж за твою Настьку любого охальника порву не глядя! А не порву всего, дак оторву, что оторвётся… Бей его, Пелагеюшка-а!
— Не троньте моего зайчика! — неожиданно сдвинула бровки кроха, и веснушки на её мордахе грозно покраснели.
— Настенька, дитятко, внученька, ты чегой-то? — нежно запела бабка Пелагея, быстро пряча за спину железный кастет. — Иди себе домой. Это злой дядька, он тебя плохому научит…
— Он хороший!
— Настька, не спорь со старшими, — только и успели хором сказать две бабульки, как малышка босой ногой пнула одну под коленку, а когда та согнулась, натянула ей на глаза платок. Вторая грымза попробовала дать ей подзатыльник, но отшибла пальцы об вовремя подставленный мною эфес кабардинской шашки. Там рукоять из буйволиного рога, твёрдая…
— Зайчик, ты меня спас. — Вновь разулыбавшаяся Настенька прыгнула мне на руки, щёлкнула по носу и чмокнула в щёку. — Завтра придёшь ещё поиграть?
— Как получится, служба же, — честно ответил я, спустил ребёнка на землю и рванул в церковь, пока дорога была свободна, а оба цербера женского пола дюже заняты.
Храм божий встретил душеумиротворяющей тишиной, благостью и прохладой. Сорвав папаху на пороге, я успел широко перекреститься и только тогда тихо пошёл к стоящему опустив голову у иконы Казанской Божьей Матери Прохору. Он даже не обернулся…
— Где тебя носило, твоё благородие? Я весь лес обошёл, тебя не нашёл, чуть с ума не сошёл от тоски да обиды, а ты скучал хоть для вида?
— Похоже на объяснение в любви, — поддел я, хотя прекрасно понимал, о чём он.
— Да что ж скрывать, люблю я тебя, дурака, нахалёнка, неслуха генеральского, — усмехнулся он, крепко обнимая меня за плечи. — Знал, что вернёшься, а всё одно сердце горюнилось. Дело хоть сделал?
— А то! Возвернул Маргариту Афанасьевну в отеческие объятия в лучшем виде, целой и невредимой. И обошлось оно мне всего-то в восемь копеек мелочью…
— Недорого нынче выкуп за губернаторских дочек берут, — качая бородой, признал старина Прохор. — А у меня до тебя другая задачка имеется. Вона глянь-ка, что я в конюшне, у твоего жеребца в яслях, нашёл. Да еле отобрал, кусается же, как собака какая! Вот суну его в конуру жить, будет знать…
Я принял из рук денщика аккуратненький, чуть пожёванный с краю, сложенный вчетверо лист бумаги, развернул. Там было всего одно предложение, но у меня похолодела спина.
— «Меняем голову твоей дочки на голову Иловайского»!
Всё. Вот именно так, прямым текстом, ни больше ни меньше. Подписи внизу не было. Но, поскольку само послание оказалось не писанным от руки, а отпечатанным волшебным способом, я сразу вспомнил, как Катенька делала мне карту. Нажала кнопочку на чудо-ящике, он пожужжал да готовый лист и выплюнул. Стало быть, опять учёные крысы головы подняли, а может, и мазохист Жарковский свои интриги строит. После того как он объединился с хромой ведьмой Фифи, обычные покушения на мою особу уступили место изощрённым попыткам не только меня убить да съесть, но ещё и облить грязью моё честное имя и всех донских казаков в придачу!
— Что скажешь, характерник?
— Зарвались они, Прохор. Эта цидулька — последняя капля, нет больше на них моих нервов и нет им моего прощения, — тихо ответил я, глядя ему в глаза. — Больше не буду от них бегать, пусть теперь сами прячутся. Погутарь с казаками, мне надо десяток хлопцев покрепче на дозорный отряд. Дядю я на себя беру. Пора покончить с этой нечистой шушерой.
— А как думаешь, нешто правда…
