раздражаются при получении определенного разряда»[1890].
Ученые-марксисты начала 1920‐х годов либо переводили философские понятия на материалистический язык, либо полностью от них отказывались. Например, И. Сапир, имевший высокую репутацию среди физиологов, продолжал использовать термины «психика» и «сознание», но всегда ставил их в кавычки[1891]. А Рейснер отважился посягнуть даже на лексику основоположников марксизма. «Примером такой неопределенности терминологии у Маркса и Энгельса является сочетание двоякого рода терминов, обозначающих собою психическую деятельность общественного человека. С одной стороны, это термины внешнего объективного и материального характера, вроде „производство идей“, „идеологическая надстройка“, „мозг человека“, „головы людей“ и т. п., а с другой – все же „чувство“, „страсти“, „сознание“, „воля“ и т. п. Терминология первого характера дает совершенно определенный внешний процесс и такие же явления, терминология второго характера невольно возвращает нас к некоторым субъективным обозначениям, так называемых, „внутренних переживаний“». Нужно было срочно сделать некоторые пояснения: «Для марксистов, прошедших углубленную школу, конечно, в этой терминологии нет ничего смущающего, и когда Маркс или Энгельс прибегают к психологическим определениям, словно заимствованным из психологии „души“, то мы прекрасно знаем, что дело здесь идет не о процессе, оторванном от материи, который, якобы, подчиняется своим собственным законам, но о таких явлениях, которые и определяются целиком материальными условиями производства…» Рейснер в принципе отрицал «резкий качественный переход между сознанием и бессознательной рефлекторной жизнью»[1892]. Главное происходит в бессознательном, заявил Бехтерев[1893].
Если поведенческие структуры бессознательны, то происходит это потому, что на этом уровне их природа аналогична природе физического пространства. Они не явственны, ускользают от сознательного представления – тем самым они являются характеристикой непрозрачности общественных отношений. Единственный легитимный способ их рассмотрения должен быть аналогичен тем способам, что превалируют в экспериментальных науках. В такой научной концепции бессознательное становится медиатором между «я» и «обществом». Углубляя исследование бессознательного, ученый не продолжает себя в себе самом, а соединяется с планом, который не только представляется ему чуждым, ибо он скрывает его самое потаенное «я», но и, не заставляя его выходить за пределы себя, связывает его с формами деятельности, одновременно принадлежащими как ему, так и товарищу, то есть с условиями психической жизни всего класса.
При этом нельзя сказать, что принятие «бессознательного» было единодушным[1894]. Так, редакция журнала «Под знаменем марксизма» считала одной из очередных задач марксистской философии «критику Фрейда и фрейдизма с точки зрения диалектического материализма»[1895]. Указывалось, что психологический метод Фрейда основывается на самоанализе (отсюда обвинения в субъективизме) и что бессознательные психические процессы в его теории являются независимыми сущностями, несводимыми к физиологии (отсюда обвинения в идеализме). Но по наблюдению психолога Александра Федоровича Лазурского, теория Фрейда нашла себе не только ожесточенных противников, но и «горячих приверженцев»[1896]. Среди последних было распространено мнение, что «психический пандетерминизм» Фрейда – лучшее противоядие против учения о свободе воли[1897].
Психоанализ оказался приемлемым, поскольку утверждал, что в психике нет ничего случайного и что каждое психическое событие имеет причину, даже если она не всегда подотчетна сознанию[1898]. Истолкованная таким образом, теория Фрейда стала и объективистской, поскольку поиск причины психического события обладал четко определенной процедурой, и материалистической, поскольку психоанализ постулировал наличие внутренних влечений, которые имели биологические, а следовательно, материальные основания. Проводя аналогию между высказыванием Энгельса, что «люди творят историю бессознательно», и психоаналитическим понятием бессознательного, сторонники Фрейда в Советском Союзе окрашивали психоанализ в красный цвет[1899]. В 1924 году Бехтерев поддержал Фрейда, трактующего истерию как следствие конфликта между физиологическими порывами и цензурой[1900]. Философ Бернард Эммануилович Быховский считал, что если пересадить психоанализ на почву материалистической методологии, то там обнаружится ценное научное зерно: «Несовершенные искания Фрейда чреваты многими ценными мыслями и перспективами, которые следует извлечь и взрастить на плодотворной почве диалектического материализма»[1901]. Быховский старался «вылущить здоровое зерно психоанализа» и думал, что оно «достаточно ценно и значительно». Он хотел доказать, «что в своих методологических посылках и основных принципиальных выводах психоанализ (бессознательно) воспроизводит в области своего исследования положения, провозглашаемые диалектическим материализмом»[1902].
Психоаналитические методы осваивались в Институте по изучению мозга и психической деятельности в Петрограде под руководством Бехтерева и в Московском психоневрологическом институте (директор Александр Николаевич Бернштейн). Три организации действовали от имени психоаналитического движения: Русское психоаналитическое общество, одним из основателей которого был Павел Петрович Блонский, Государственный психоаналитический институт, предлагавший психоаналитическое образование, и детский дом-лаборатория «Международная солидарность», в котором воспитывались дети высокопоставленных партийных работников. Исходя из понимания психоанализа как метода «освобождения ущербного человека от его социальной ограниченности», его организатор дома-лаборатории Иван Дмитриевич Ермаков уделял первостепенное внимание изучению раннего детства, периоду мощного проявления инстинктов, лежащих в основе последующего развития ребенка[1903].
«На наших глазах в России начинает формироваться новое и оригинальное направление в психоанализе» – так утверждали в 1925 году психолог Лев Семенович Выготский и его впоследствии не менее известный сотрудник Александр Романович Лурия. «Среди великих умов нашего времени, – утверждали они, – Фрейд является, пожалуй, одним из самых отважных. <…> Смелость необходима человеку в его делах, но, кажется, неизмеримо большая смелость необходима в мысли». Лурия и Выготский подчеркивали, что психоаналитическая теория насквозь социологична, а задача ученых-материалистов, находящихся в лучших условиях, чем Фрейд, сводится к тому, чтобы подвести под нее крепкий материалистический фундамент. Указывалось, что «дуалистические» и «субъективистские» исследования, к несчастью, сосредоточили внимание на попытках отделить область интеллекта от области тела и предложить статичные и изолированные категории для определения «ощущения», «разума» и «воли». Фрейдизм сделал крайне важные шаги по направлению к преодолению этих недостатков, постулировав единство психических функций. Считая, что психоанализ построен на фундаменте материалистического монизма, рассматривающего психические явления как разновидность органических явлений, Лурия не видел противоречия между фрейдистской концепцией и материалистической диалектикой[1904].
Реальный вклад психоаналитического подхода заключался в том, что он пролил свет на мотивы, побуждающие людей создавать идеологические системы. Еще одно достоинство, обнаруженное Лурией в сосредоточенности Фрейда на бессознательной психической деятельности, состояло в том, что это позволяло проводить свой анализ «объективно», то есть в соответствии с научными правилами физиологического исследования.
Рассматривая, далее, психическую деятельность как энергетический процесс принципиально не отличный от соматических процессов, психоанализ развертывает нам свое, чисто монистическое понимание этой энергии, указывая, что она может чрезвычайно легко принимать как «психические», так и явно-соматические формы.
Система психоанализа в большей своей части основана на том положении, что «психическая энергия» вполне подчиняется основному закону всякой энергии: она не может исчезнуть, но может превратиться в другой вид, принять другую форму, обратиться на иной объект.
Отсюда
