Она проехала через скопление продовольственных ларьков и лоскутных хибарок. Если Сен-Жак отвергает ее, думала она — пробно, оборонительно, — она сделает то же самое. Посмотри на этих людей, сидящих прямо на обочине, чешущих у себя в голове и оттягивающих мочки ушей, тупо поворачивающихся, чтобы посмотреть, как она проносится мимо, на людей, которым так уж не повезло в жизни, что этого нельзя было не заслужить. Но из этого ничего не получалось. Джин была несчастна; все, чего, по ее мнению, она могла когда-либо пожелать, так это чтобы она оставалась, как прежде, ничем не выделенной.
Как могла она простить Марку то, что любовный роман с самим раем оказался безвозвратно утрачен, что отныне ее остров стал не гаванью, не домом, но карантином — разве он на самом деле не был когда-то колонией прокаженных? — к тому же таким далеким от домашнего дома, от Виктории, от ее собственного врача? Марк так исчерпывающе выкорчевал их жизни, а Джин, как идиотка, за ним последовала, — и нет смысла обращать внимания на испорченную связь, которую она теперь испытывала, ослабленную, но не отсеченную, — ни тебе роскоши драмы, ни оползня, ни команды телевизионщиков; просто обычная ошибка, которую вполне можно было предвидеть. Но вернуться и исправить повреждение — это отнюдь не будет простым изменением условий с очевидной стоимостью, вроде возврата взятой напрокат машины неделей позже.
Через сорок минут быстрой езды Джин оказалась возле рынка, раскинувшегося на большой поляне у дороги. Повинуясь импульсу, она туда завернула, всего на минутку. Выйдя из машины и глубоко вздохнув, она обозрела сцену: рои покупателей и продавцы с их фортификациями из свернутых ковров и наклоненных кофров с молотыми специями и лечебными притирками от всего на свете, отechauffage, то есть перегрева, до «подавленности». Женщины, чьи десны кровоточили из-за орешков бетеля, готовили на пару фаршированные чем-то листья; мальчишки толкали тележки с нарезанным на куски желе и голубыми кокосовыми кексами; мужчины жарили внутренности над низкими кострами посреди улицы. Джин знала, что именно привлекло ее к этому буйству ощущений — тела, отличные от ее собственного.
Рядом располагалась единственная крытая секция этого рынка, на сваях, надо всей этой кишащей жизнью. И там кишела смерть. Целые туши животных свисали с металлических крюков на мясном рынке, исходя сладострастием и гнилью. Входы имелись на каждом углу этого длинного вигвама, к ним вели шаткие деревянные лестницы, и каждая дверь была помечена для неграмотных каким-нибудь одним рисунком, изображавшим козу, корову, рыбу или птицу. Значит, подумала она, испытывая полное одиночество, здесь, как и везде, необходимо придерживаться верной последовательности действий: выйти из здания, спуститься по лестнице, а потом снова подняться и войти в соответствующую дверь, если окажется, что тебе нужно какое-то другое существо. Прежде чем начать, надо знать, чем ты хочешь закончить. Надо знать, чего ты хочешь. Покупать внимательно и осторожно: сухо указывать, торговаться. Для этого требуется решительная борьба — то есть то самое, к чему она не в состоянии себя принудить.
Вот что с нею не так, осознала она, — помимо, конечно, ее несостоятельного тела. Эта мысль осенила ее возле вигвама, когда она пыталась не вдыхать вонь разлагающейся плоти. Дело не в собственном ее старении. И не в ее застенчивости. Дело в том, что она никогда не знала, чего хочет. Желания же не знать, оказывается, недостаточно. Невозможно вылечить болезнь, невозможно заставить кого-то тебя полюбить, невозможно ладить с Интернетом и с его бесконечной грязью, невозможно приносить пользу своему ребенку, невозможно даже купить продукты, чтобы приготовить обед, не зная, чего ты хочешь. Что случилось со способностью чувствовать по-своему? Что случилось с прежним порядком вещей, с тем, чтобы не ходить в спортзал и не переставлять мебель, служившую всем предкам, вплоть до сегодняшнего дня? Все это пропало.
Она поспешила обратно в машину, преследуемая старухой, торговавшей креветками из ведра. Просто чтобы избавиться от нее, Джин купила все ведро и, вернувшись на дорогу, снова подумала: вот с чем у тебя плохи дела — и с чем, как она догадывалась, все в порядке у Джиованы. С ясностью цели. Она прикинула, сколько у нее остается времени. Она читала — и даже писала — о том, как внезапно может это тебя поразить, становясь вопросом нескольких недель. Забудь об echographie, какой бы там чертовой затычкой это ни было. Ей отчаянно хотелось избавиться от своих грудей, но она вовсе не считала, что иссечение или мастэктомия[35] способны здесь помочь. Можно срубить дерево, но корни с их ничем не ограниченным радиусом действия останутся внизу; судьбоносная учтивость Министерства здравоохранения Сен-Жака — это допотопный рентген плюс неопытный глаз, — чего только и можно ожидать на отдаленном острове, затерянном в отдаленном океане.
Три месяца: невыносимо было думать о том, каким образом мог бы разниться отрезок оставшейся ей жизни, забери она свои результаты немедленно. Времени терять больше нельзя. Ей надо стать более похожей на свою соперницу и более похожей на Марка. Он тоже всегда знал, чего хотел. Он уже со всем определился, когда они познакомились. Он ведь стоял в отделе криминальных фильмов и триллеров, пока ее взгляд блуждал по длинным рядам лент общей направленности — драм, исторических фильмов, романтических комедий.
Той ночью Джин стало плохо в ванной, и Марку пришлось помочь ей добраться до постели, завернув ее, словно в саван, в свой синий халат. Когда двенадцатью часами позже она проснулась, он стоял рядом, держа в руке чашку чая с молоком.
— Дрема одолела? — мягко спросил он (в своих речевых повадках Марк был склонен к преуменьшениям даже больше, нежели к преувеличениям: двенадцатичасовая «дрема»). Она могла лишь кивнуть в знак согласия и послушно глотать чай, обхватив кружку обеими руками, а когда он оставил ее, чтобы вернуться к работе, она опустила взгляд на свои частично выставленные на обозрение груди — они по-прежнему были на месте и ничего не показывали… сделавшись теперь такими милыми маленькими лгуньями. А еще ниже она увидела, что на ее теле отпечатался ромбовидный узор, воспроизводящий вафельное переплетение нитей ткани, словно сетчатый наряд проститутки.
В ванной Джин рассудила, что то ли сон, то ли обезвоживание пошли ей во благо: она казалась тверже, чем будет выглядеть этим же днем позже, словно бы провела ночь в большой, с женскими очертаниями, ванночке для желе, где ее форма установилась и временно застыла. Гравитация снова заставит ее растечься, и, хотя сетка сохранится и через несколько часов, удерживать в себе она уже ничего не будет. Ничего не будет удерживать и ничего не будет напружинивать. И даже в тот момент, когда ей в голову пришла эта мысль — именно того рода холодное женское наблюдение, что позволяло ей писать о здоровье для массового читателя, — она осознавала, что даже и это придется пересмотреть через призму признательности, обусловленной более серьезным заболеванием.
Марк, подпоясав то, что он называл своим модным пеньюаром из старинного искусственного шелка — подарок Виктории, — все утро провел в своем маленьком кабинете, работая над кампанией, связанной с производством ностальгических бытовых устройств: печей и холодильников с закругленными краями. Он был в тупике. На Сен-Жаке все бытовые устройства выглядят именно так, но представляют собой с трудом поддерживаемый в рабочем состоянии антиквариат, а не лукаво подмигивающее ретро. Сидя за кофе, Джин видела, как он трижды доставал из холодильника пиво, хотя не подошло еще даже время ленча.
