Вот из такого мира и пришла к нам Анна. Своими силами, а белые автобусы, развозившие пленных по санаториям, исчезли вскоре после войны, и теперь каждый вынужден прибегать к услугам обычных рейсовых. Когда ее рассказ подошел к концу (нет такого суда, которому можно было бы изложить хотя бы малую часть), фантом стал исчезать, становиться все более узким, как будто просвечивал через щелку, а потом стал сливаться в точку, постепенно гаснущую, как в старом ламповом телевизоре. Анна проснулась обновленной. Мы свершили над ней новый обряд крещения, но имени не меняли. Теперь мы смело дотрагивались до нее всем телом, она судорожно прижималась и застывала, оставаясь в таком состоянии часами, компенсируя годы пренебрежения к себе.
Нас окружает черствость. Болезни. Супружество мертво. Случайно родятся дети, через много месяцев после судороги вожделения, когда упоение уже отлетело и автор отказывается от авторства. Больницы переполнены, приюты, похоже, родят сами. Каждый вечер тревожно звонят колокола в костеле. Скорая помощь мчится на вызов. Мы ничего не скрываем. Двери в Дом всегда остаются открытыми, там нет ни ключа, ни замка, а ручку заменяет крючок, используемый в случае сквозняка. На окнах нет занавесок, а если развешены простыни, то это от солнца. К нам приходил староста и читал мораль относительно обязательной прописки. Зав. отделом просвещения искал здесь детей школьного возраста, которых мы должны были принести в жертву школе. Куратор-опекун не хочет понять, что если кто и учит, так это мы. Староста, занятый регистрацией, так и не заметил, что факт пребывания в Доме реальнее любой прописки. Нам не нужна для этого печать в паспорте. Мы сами себе паспорт.
Анна родила мальчика, я нигде не видел такой преданной матери. Родила без осложнений, из поколения в поколение мы культивируем искусство родовспоможения. Видели б ее художники, когда она садилась с ребенком на ступеньках и кормила молоком без добавок из соски, те самые художники, что в течение веков пытались нарисовать Дитя, придав ему формы в соответствии с текущей модой, так что раз он получался жирным пончиком с пухленькими ручками, а другой — стройненьким скороходом, бегающим еще до того как научился ходить, то он — младенец, заросший темным волосом, а то — лысый мальчик с лицом семилетнего ребенка. Казалось бы, что младенцы больше походят друг на друга, чем взрослые, но в нашей агиографии как раз Дитя представлено большим количеством видов, чем взрослый, всегда один и тот же, все в той же самой лодке, с волосами неизменно черными, с сердцем, открытым для трансплантации.
Однако какой-то завистник увидел эту картину и донес. Меня осудили за контакт с несовершеннолетней. Мне самому хотелось забрать у Анны ее худшие годы — не за это ли боролись мы с самого начала, да и результат ведь был хороший? После совместной медитации мы решили немедленно выехать, чтобы остальных не подвергать очередным проверкам. Мы отвыкли от одежд, быстренько надели что-то, что соответствовало царившему за стенами Дома времени года, взяли дореформенные еще деньги и старые документы, удостоверяющие неизвестно кого. В отличие от того, что было в Книге, Дитя здесь находилось под опекой сестер, да и те тоже были не без призора.
Самой плохой оказалась первая неделя, мы передвигались по ночам пешком, а дни проводили в крестьянских усадьбах, среди животных, и не исключено, что при этом мы лечили их от того, с чем не справлялась ветеринария. Как только вставала заря, еще морозная, и пар, шедший от шерсти, смешивался со стелившимся по земле туманом, мы прятались. Только уйти куда подальше из тех мест, где все нас узнавали, кланялись, приветственно тянули руки, лишь бы их коснулись (многие из выздоровевших лезут по многу раз, как фармакоманы, многие приходят в целях профилактики с надеждой, что сделаем им нечто вроде прививки), выказывали искреннюю благодарность, и я не сомневаюсь, что на столе районного прокурора вскоре появились бы новые доносы, сразу приобретшие бы силу неопровержимых доказательств. Ели мы мало, черствый хлеб, что собирают для скотины, пили пенное парное молоко из металлического подойника, как телята.
На седьмой день, когда мы прятались, нас обнаружил хозяин и принял за бродяг. Ничего удивительного: мы, грязные, должно быть, так и выглядели, Анна непричесанная, а я, хоть и заросший, но пока без бороды. Схватился он за вилы и прямиком на нас, того и гляди, подцепит, как навоз. Выхода у меня не было, придержал его левой рукой, а правой — лишил чувствительности, анестезиолог потом все удивлялся, откуда в деревне средства, которых и в городе-то не хватает для операций. «Ничего с ним не станет, проснется еще здоровее, чем был», — успокоил я Анну. Тем временем мы умылись, посвежели; съели приличный завтрак за столом, впервые за неделю. Я нашел какую-то одежду, штаны слишком широкие и слишком короткие, что поделаешь, я выглядел как конфликт упитанности и роста. Потом накормили собаку, которая скулила, дали корм и другим животным. На шоссе мы поймали попутку до города. Остановились в «Европейской» (не исключено, что в этот самый момент попали под проверку по картотеке Интерпола) — как отец и дочь, точно в извращенческом романе, этом образце аморальности. Мы предусмотрительно не оставались на ночь, отъезжая вечерним поездом на север или на юг, запад или восток, — я предпочитаю переждать до тех пор, пока следы основательно не сотрутся, а публикация о розыске не пожухнет и не станет выглядеть как довоенная листовка.
В купе было душно. Мы сошли за несколько километров до станции назначения, избежав возможной облавы. Какое-то время мы ходили порознь, я шел на расстоянии десятка-другого метров за Анной, за мною никого — я проверял это на каждом перекрестке, который мы обходили по периметру, суммируя утлы перед нужным нам поворотом, чаще всего поворотом на девяносто градусов, например направо. Потом наоборот — я прибавлял шаг и обгонял Анну, казалось бы, постороннюю женщину, идущую в том же самом направлении, просто прохожую, слегка задевал ее рукой, оборачивался и произносил одну из условленных формул, в зависимости от ситуации, и так мы шли дальше, эстафетой с неопределенным финишем. Мы долго не хотели втягивать в это последователей, подвергать их возможным обвинениям в помощи разыскиваемым. Тем не менее, несмотря на грим, меня все чаще узнавали, сначала я чувствовал на себе чей-то взгляд, сверлящий через спину, потом ко мне протягивались руки в ожидании прикосновения, от которого я не уклонялся, но не без опасений, что когда-нибудь так схватят и арестуют.
Старых денег, взятых еще из Дома, оказалось недостаточно, они потеряли три четверти своей стоимости, экономить приходилось на предметах, на натуре, хотя бы на картошке, которая быстрее дорожает, чем варится. Нам пришлось устраивать молниеносные публичные сеансы, словно скорая помощь, которая успевает уехать с места происшествия до приезда полиции. Анна собирала пожертвования, а я, вырываясь из рук выздоравливающих, обеспечивал отход узкой боковой улочкой, по ступеням через подземный переход под перекрестком, через проходные дворы, через вокзал, где многодверный турникет спутывает направления.
Как-то раз я попал в больницу под видом слепого массажиста и под руку с Анной, переодетой санитаркой, я шел от койки к койке, вселяя в людей уверенность в выздоровление. Мы бы сумели сделать больше, если б не сторожиха перед отделением интенсивной терапии. Невежды закачивают деньги в компьютерные томографы, считая, что прикосновением можно излечить разве что фригидность. Удалось собрать по мелочи, а что вы хотите — сколько дают массажисту на окладе? Меньше, чем сиделке. Теперь здоровые только и ждут, чтобы внести оплату, не зная, на чей счет. Несведущие, они пытаются сунуть деньги даже ординатору.
