Книга Застывшее время - Элизабет Говард

– А, Луиза! Добро пожаловать! В этом семестре ты будешь самой старшей.

Мисс Реннишо стояла в холле в своем обычном твидовом костюме с узором, напоминающим вспаханное поле, невосприимчивая к ледяным порывам ветра, которые сопровождали каждого входящего. Снаружи вся парковка была забита машинами; шоферы вытаскивали из багажников громоздкие кожаные чемоданы. Вскоре появился и Бракен с ее старым чемоданом, принадлежавшим еще отцу и перевязанным ремешками, потому что заcтежки почти не держали.

В холл выбежала сестра-близнец мисс Реннишо – как ни странно, на добрых два фута ниже ростом своей внушительной сестры – и что-то тихо пробормотала.

– В верхнем ящике стола, Лили. Не перестарайся, – ответила та.

Луиза взяла чемодан.

– Спасибо, Бракен.

– Пожалуйста, мисс.

Он коснулся фуражки и растворился в темноте. А, все равно, думала Луиза, вяло поднимаясь по лестнице за Блейком, школьным садовником, который нес ее чемодан. Ее отвели в ту же комнату, что и прежде, – мансарду на верхнем этаже с двумя маленькими слуховыми окнами. В тот первый, ужасный семестр она делила комнату с Норой, а потом, когда та выбыла из-за войны, с занудой Элизабет Крофтон-Хей, которая вечно болтала о балах, выходах в свет и тому подобных вещах. Другой излюбленной темой для разговора был Айвор Новелло; Элизабет смотрела «Танцующие годы» четырнадцать раз, однако настоящего интереса к театру не питала. Она тоже выбыла, и в этом семестре ожидалась новенькая, но пока никто не приехал, и Луиза поспешно заняла лучшую кровать у окна. Комната ничуть не изменилась: две железные кровати с голубым покрывалом; два комода с маленьким зеркалом на стене; два узких шкафчика и два стула с плетеными сиденьями. Темно-синий линолеум был так отполирован за долгие годы, что шерстяной коврик возле каждой кровати скользил по комнате от малейшего прикосновения. Она присела на кровать, не снимая пальто: было слишком холодно, даже мебельная политура не пахла. Внезапно накатило ощущение полного безразличия. Впрочем, чувство тоски по дому исчезло давно, где-то в середине прошлого семестра. До того она боялась даже думать в том направлении – сразу начинало болеть где-то внутри, хоть и не всегда. (Такое частенько случалось в первом семестре; бывало, она месила тесто или сидела в столовой, кругом болтали, и только она успевала подумать, что все не так уж и плохо, как отчаяние накрывало с головой – приходилось все бросать, бежать в спальню, сворачиваться калачиком на постели и плакать.) Однако мало-помалу она начала привыкать: перестала бить чашки и ощущать тошноту; иногда по целым дням не вспоминала о доме. Правда, настроение от этого не улучшилось. На Рождество она поговорила с Полли (в конце концов, та находилась в том же положении: после стольких лет тревожных ожиданий всяких ужасов война нисколько не изменила привычного, монотонного течения жизни – по крайней мере, пока). Полли тогда призналась, что хоть и успокоилась, лучше все равно не стало. Впрочем, добавила она, как-то не верится по-настоящему, что война будет мрачной и скучной. А Клэри вставила: на месте финнов они бы точно испугались – у нее совсем нет чувства такта. Вообще-то, есть и другие поводы для беспокойства: прослушивание, например. Ей удалось убедить родителей дать ей шанс всего на одну пробу – если провалится, то и дело с концом, научится печатать и пойдет работать в контору. Они согласились лишь потому, что план отправить ее во Францию учить язык в семье провалился (куда уж теперь, когда война началась), и мать не придумала другой альтернативы; она слишком молода – в марте ей исполнится семнадцать, – чтобы вступить в армию или еще какой-нибудь ужас, слава богу! Это просто невыносимо: долгие годы тебя держат за ребенка, заставляют учить уроки, и вот когда появляется заветная мечта, ее отбрасывают в сторону как эгоистичную и легкомысленную! Женская служба ВМС или Территориальный корпус наверняка мало чем отличаются от школы-интерната. Значит, если удастся поступить в театральную школу, ей дадут отсрочку на год, а за год многое может случиться. Конечно же, она эгоистка; это выявил еще «святой» семестр с Норой. Обе мисс Реннишо принадлежали к «Высокой церкви», и посещение служб являлось практически обязательным, хотя с ними можно и не ходить, а выбрать другую церковь, где не кадили фимиам. Нора восприняла эти правила с присущим ей пылом и потащила Луизу за собой. Раз в неделю она преклоняла колени в маленькой будке, и хотя поначалу было сложно придумать, в чем исповедаться (однажды Луиза даже присочинила кое-что), мало-помалу становилось все проще; с каждым разом ее характер «ухудшался». «Я горда, мстительна, честолюбива», начала она как-то раз, однако отец Фрай быстро ее раскусил и заявил, что Гамлет только желал быть таковым; в любом случае для исповеди это слишком общие фразы. Тогда ей пришлось спуститься с небес и признаться, что она не хочет чистить туалеты или мыть полы на дежурстве в школе, и они снова вернулись к гордыне. Когда она пожаловалась Норе, что не становится от этого лучше, скорее наоборот, та назидательно заметила: человек не может расти над собой, пока не осознает, насколько он слаб и ничтожен. Она даже придумала устраивать по вечерам «тренировочную» исповедь. Справедливости ради Нора и в себе выискивала бесконечные недостатки – или грехи, как она их называла; и каждый раз Луиза понимала, что это про нее. Однажды они увлеклись и чуть ли не устроили соревнование, кто хуже. Повседневная жизнь превратилась в минное поле. Минутная слабость – и все, считай, нагрешил. «Вот почему это так важно и так захватывает!» – воскликнула Нора, хотя Луиза вовсе не разделяла ее энтузиазм. Теперь она чувствовала, что совсем не любит Бога (хоть и верит), он ей вообще несимпатичен – но это, конечно, грех такого масштаба, что Норе лучше не рассказывать. Правда, отец Фрай выслушал на удивление спокойно, сказал только, что в ее возрасте чувствовал то же самое. Это замечание одновременно успокоило и задело ее легкой ноткой пренебрежения.