О: В неверности. Не в измене как таковой, а в угрозе ее совершения. По мнению Пруста, лишь инъекция ревности способна спасти отношения, разрушенные силой привычки.
Ален де Боттон. «Как Пруст может изменить вашу жизнь» Еврипид, Овидий, Шекспир, Толстой, Пруст, Флобер, Стендаль, Д. Г. Лоренс, Остин, сестры Бронте, Этвуд – о неверности писало бесчисленное количество гигантов литературы. Истории об изменах появляются и сегодня, выходя из-под пера новых и новых писателей. В центре множества таких работ лежит одно из самых сложных чувств – ревность, «эта отвратительная комбинация собственничества, подозрения, ярости и унижения, [которой] под силу завладеть вашим разумом и сотрясти сами основы вашего существа, пока вы будете оценивать соперника», как выразилась специалист по эволюционной антропологии Хелен Фишер. И правда, канон литературы, а также театра, оперы, музыки и кинематографа сократился бы чуть ли не в десять раз, если бы мы выкинули оттуда все упоминания о неверности и ее неизменном спутнике – ревности. Страницы великих произведений и сцены великих спектаклей полны героев, столкнувшихся с этим нестерпимым, сопряженным с огромным риском чувством.
И все же, когда неверность приводит людей в кабинет психотерапевта, особенно в США, ревность вдруг куда-то пропадает. Мои коллеги, бразильские семейные терапевты Мишель Шайнкман и Дениз Вернек, подчеркивают этот примечательный разрыв: «Литература о неверности рассматривает вопросы травмы, разоблачения, признания, решений о третьей стороне, прощения и восстановления – все, что связано с конкретной изменой, произошедшей здесь и сейчас. Однако в ней не уделяется внимания ревности. Этого слова нет ни в оглавлении, ни в тексте самых популярных книг об изменах».
Шайнкман и Вернек особенно интересуют культурные различия в интерпретации ревности. Они пишут: «Весь мир признает ревность мотивом преступлений на почве страсти, однако в одних культурах ревность считается деструктивной силой, которую необходимо сдерживать, а в других, наоборот, признается спутницей любви и хранительницей моногамии, крайне важной для защиты отношений пары».
Мой собственный опыт работы в США и других странах мира подтверждает наблюдения Шайнкман и Вернек. В Латинской Америке термин «ревность» всплывает на поверхность практически сразу.
– В нашей культуре ревность задевает душу, – говорит мне женщина в Буэнос-Айресе. – Мы хотим знать, любит ли он еще меня? Что в ней такого, чего нет у меня?
– Что насчет обмана? – спросила я.
Она рассмеялась мне в ответ:
– Мы обманываем с тех пор, как сюда приплыли испанцы!
Такие культуры, как правило, делают акцент на потере любви и страсти, а не на обмане. В связи с этим ревность, как выразилась итальянский историк и философ Юлия Сисса, становится «эротической яростью». В Риме 29-летний Чиро с мрачным удовольствием излагает мне план, как укоротить свидание своей девушки с горячим любовником, проколов ей шины. «Так мне хотя бы не придется представлять ее в его объятиях; я просто буду видеть, как они ждут эвакуатор под дождем».
Однако в США и других англосаксонских культурах (которые, как правило, тяготеют к протестантизму) люди предпочитают замалчивать эту извечную болезнь любви. Вместо этого они говорят о предательстве, подорванном доверии и лжи. Ревность отрицают, чтобы защитить моральное превосходство жертвы. Мы гордимся, что стоим выше этого мелочного чувства, от которого так и разит зависимостью и слабостью. «Я? Ревную? Вот еще! Я просто злюсь!» Стюарт, с которым мы познакомились на рейсе из Чикаго, признает, что чувствовал раздражение, когда его девушка заигрывала с каким-то парнем прямо у него на глазах. «Но я ни за что не сказал бы ей, что ревную, – утверждает он. – Я не хочу, чтобы она думала, будто имеет надо мной такую власть». Однако Стюарт не понимает, что, как бы мы ни пытались скрыть свою ревность, человек, которого мы ревнуем, всегда ее чувствует и порой даже наслаждается этим, раздувая крошечные искры в дикое пламя.
Ревность отрицалась не всегда. Социолог Гордон Клэнтон изучил статьи на тему ревности, публиковавшиеся в популярных американских журналах в течение сорока пяти лет. До 1970-х ревность, как правило, считалась естественным чувством, идущим бок о бок с любовью. Неудивительно, что советы по поводу ревности были обращены исключительно к женщинам, которых призывали сдерживать чувство (в себе) и стараться не провоцировать его (в мужьях). После 1970 года ревность впала в немилость и стала все чаще считаться неуместным рудиментом старой модели брака, в которой собственничество было основополагающим (для мужчин), а зависимость – неизбежной (для женщин). В новую эру свободного выбора и равноправия ревность потеряла легитимность и превратилась в повод для стыда. «Если я свободно выбрал тебя, отказавшись от всех остальных, а ты свободно выбрала меня, у меня нет нужды в собственничестве».
Как Сисса отмечает в своей недавней книге на эту тему, в ревности заложен парадокс: чтобы ревновать, нам нужно любить, но если мы любим, ревновать мы не должны. И все же мы ревнуем. Все осуждают ревность, в связи с чем она считается «неприемлемой страстью». Нам не позволяется не только признавать, что мы ревнуем, но чувствовать ревность. Сисса предупреждает нас, что сегодня ревность политически некорректна.
Хотя изменение общественного мнения относительно ревности происходило в рамках отхода от патриархальных устоев, возможно, оно зашло слишком далеко. Наши культурные идеалы порой слишком нетерпимы к нашим человеческим слабостям. Они не учитывают свойственную любви уязвимость и стремление защитить свое сердце. Возлагая все надежды на одного человека, мы попадаем в зависимость от него. Любая пара живет в тени третьего человека, даже если партнеры этого не признают. В некотором смысле именно это неявное присутствие потенциальных партнеров и укрепляет союз. В своей книге «Моногамия» Адам Филлипс пишет: «Третий в паре не лишний». Понимая это, я с гораздо большей симпатией отношусь к бескомпромиссным чувствам, которые современные любовники, как правило, стремятся подавлять.
