Мы снова покосились на Ханса Йоргена. Он шел чуть впереди, уставившись прямо перед собой. Внезапно он остановился, обернулся:
— Не думайте, что я испугался Исагера. Я не испугался.
Голос звучал раздраженно. Промолчав, мы опустили взгляды. С затянутого облаками неба упала снежинка, потом еще одна. Мы ждали продолжения, но наш предводитель молчал.
— Почему ты дал ему себя ударить? — спросил Нильс Петер, не поднимая глаз, словно говорил сам с собой.
Ханс Йорген помедлил, а потом развел руками, будто и не надеялся, что сможет объяснить.
— Теперь это не важно, — произнес он.
Альберт оторвал взгляд от снега и сморгнул начавшие падать снежинки.
— Я не понимаю, — сказал он.
Ханс Йорген снова помедлил, потом ответил:
— Мы ж его не прикончили. И он вернулся и стал еще хуже, чем был. Все это… — он снова развел руками, — безнадежно.
— Но у него же кровь шла, — возразил Альберт.
Сам он этого не видел, но товарищи расписали ему оброненные Исагером капли крови во всех деталях, хоть картину рисуй.
— Да, — подхватил Нильс Петер, — у него же кровь шла!
— И что?
Ханс Йорген отвернулся.
Он направился обратно, в сторону города. Снегопад все усиливался. Мы пошли следом, впервые чувствуя, что не согласны с Хансом Йоргеном. Он всегда был нашим вожаком. А теперь мы оказались предоставлены самим себе.
Мы убили собаку Исагера, но не его самого. Он колотил наших отцов и будет продолжать колотить нас. Мы загибали пальцы. В школу ходят шесть лет. Значит, Альберту осталось учиться пять с половиной, Хансу Йоргену — полгода, остальные — где-то между ними. Если мы отдадим Исагеру шесть лет нашей жизни, сколько лет мы потратим на то, чтобы забыть его? Похоже на пример из «Задачника» Крамера, но кто же подскажет, как решить эту задачку: сложением, вычитанием или умножением?
Зимней ночью мы видели истекающего кровью Исагера, и вид его черной крови на снегу обнадежил нас. В классе мы видели, как пламя пожирает свитер Нильса Петера, и эта картина еще не до конца стерлась из нашей памяти.
Мы стали задумываться о силе огня.
* * *
Ханс Йорген прошел конфирмацию у пастора Захариассена и ушел в море. Вернулся через восемь месяцев, когда встал лед. На накопленные деньги он купил высокую шляпу, как у бывалых моряков.
Мы сказали, что теперь он может отомстить Исагеру. Он взрослый, никто ему ничего не сделает. Но Ханс Йорген ответил, что на кораблях бьют точно так же, никакой разницы, и что теперь, когда Исагер больше не его учитель, ему не хочется его бить. Исагер встретился ему на улице и остановился, расспросил о том, как он живет, и вообще поговорил с ним как со взрослым человеком, словно ничего и не было, словно Ханс Йорген не поставил когда-то его на колени, до боли заломив руку за спину, словно учитель никогда не охаживал парня плеткой, зажав между ногами.
— Ради нас, — умолял Альберт. — Побей его ради нас. Ты большой, сильный. Сильнее, чем год назад. Ты с ним справишься.
— Да все, забыл я о нем, — отвечал Ханс Йорген, — он меня не интересует.
— Ты важничаешь, потому что теперь получаешь жалованье.
— Ты не слушаешь, что я говорю.
Ханс Йорген присел, их с Альбертом лица теперь находились на одном уровне.
— На кораблях тоже бьют. Это никогда не закончится. Никогда. Начинай привыкать.
— Это несправедливо! — горячась, воскликнул Нильс Петер.
— Да, — подхватили остальные, — несправедливо!
— Зачем учить таких, как мы, считать, читать и писать? — спросил Ханс Йорген. — Нет, если мы чего-то хотим добиться, надо учиться терпеть побои. А тут лучшего учителя, чем Исагер, не найти.
Мы смотрели на него с сомнением. Может, он шутит?
— Разве Торденскьоль жаловался, когда волной с палубы смыло фок-мачту? Что он сказал?
— «Эге-гей, славно повеселимся!» — пробормотал Нильс Петер, опустив глаза.
— Ну вот, видишь. «Эге-гей, славно повеселимся!» Помните об этом и не жалуйтесь.
— По-моему, он стал каким-то странным, — заметил Альберт после этой встречи.
Мы кивнули. Одиночество чувствовалось острее, чем всегда. Ханс Йорген больше не был одним из нас. Он вырос и теперь знал о мире больше нашего. Но то, что он рассказывал, нам не нравилось. Мы решили ему не верить.
И все же с того дня мы стали со многим мириться. Больше не было драк в классе, когда Исагер прохаживался с плеткой, и мало кто пытался сбежать через окошко.
Настало Рождество, затем Новый год. В прошлом году мы пощадили Исагера, ведь он лежал на смертном одре, сражаясь за жизнь. И победил, а значит, в этом году мы, по обыкновению, повеселимся всласть. Идея пришла в голову Нильсу Петеру, и это неудивительно: ведь именно его свитер загорелся тогда в печной трубе нашей школы. Мы думали, нам никогда не избавиться от Исагера. Но этот огонь! Мы видели, как он вырвался из печки, и знали достаточно, чтобы понимать: стоит пламени вырваться на свободу, и его не остановить.
Как начался большой пожар 1815 года? Разве ночью по улицам ходили специальные люди, поджигая соломенные крыши? Нет, он начался из-за опрокинутой свечки в доме на Принсегаде. И всего-то. Огонь перекидывался с одного строения на другое. Каждый третий дом в городе сгорел дотла. Зарево аж в Оденсе было видно.
Бабушка Альберта, Кирстине, до сих пор вспоминала о том пожаре с ужасом.
— Бабуля, расскажи мне о большом пожаре, — попросил Альберт, придя к ней в гости и усевшись у печки.
И бабушка рассказала о служанке по имени Барбара, дочке Петера, которая октябрьским вечером, при свете сальной свечки, чесала лен на гумне у Карлсенов, что на Принсегаде. И приспичило ей вдруг письмо почитать от парня, этой дурехе. Попала она в беду, и хотелось ей знать, что себе думает парень, ведь его была вина. Да повалила, растяпа, свечку, очес и загорелся, и тут уж весь город попал в такую беду, что ей и присниться не могло.
— Вуффф! — воскликнула бабушка, подняв руки.
Это должно было изображать голодное пламя, поднявшееся в небо сквозь соломенную крышу. Тому, кто узнал, что такое огонь, никогда этого не забыть.
— Молитесь Господу нашему, чтобы вам не довелось пережить того, что пережили мы, — прибавила бабушка, закончив рассказ.
Но Альберт поступил иначе. Он молился Господу нашему о том, чтобы Тот помог ему выпустить огонь на свободу.
Настал канун Нового года. Мы по традиции поели вареной трески с горчичным соусом, а затем побежали на темные зимние улицы. Мы делали то, что и всегда: колотили в двери, шумели. Валили заборы, кидались глиняными горшками. Поймали собаку, обвязали веревкой и подвесили вниз головой на дереве — так она и висела, пока на вой не пришел хозяин, которого мы закидали горшками.
