Книга Сатана в предместье. Кошмары знаменитостей - Бертран Рассел

Горничная пригласила его в будуар леди Миллисенты, где та, как водится, сидела в кресле перед спрятанным в куклу телефоном на столике.

– Итак, мистер Шовелпенни, – начала она, – ваше письмо заставило меня задуматься, что же вам понадобилось со мной обсудить. Я всегда считала вас блестящим ученым, а себя – безмозглой дамочкой, способной похвастаться только мужем-богачом. Но, получив ваше письмо, я дала себе труд познакомиться с вашей карьерой. Целью вашего визита никак не могут быть деньги. – И она мило улыбнулась.

Шовелпенни еще не приходилось встречать женщину, у которой богатство сочеталось бы с приятным нравом, и он смутился от своих неожиданных чувств. «Прекрати! – приказал он себе. – Ты здесь не ради чувств, а чтобы начать важное расследование». Он взял себя в руки и заговорил:

– Леди Миллисента, вместе с остальным человечеством вы, конечно, знаете об охватившем его странном смятении из-за страха перед марсианским вторжением. Если меня верно проинформировали, вы первой увидели марсианина. Как ни трудно мне это произнести, я не могу противиться долгу: у меня есть серьезные сомнения, что вы или кто-то еще видели этих жутких существ и что при помощи инфраредиоскопа можно вообще что-то увидеть. Мне хотелось бы ошибаться, но пока я вынужден заключить, что вы стояли у истоков гигантской мистификации. Я не удивлюсь, если после этих слов вы прикажете силой вывести меня вон и больше никогда меня не впускать. Это было бы естественно в случае вашей невиновности и еще естественнее, если вы виновны. Но если я что-то упустил, если что-то позволяет избежать осуждения такого очаровательного создания, как вы, такого нежного, как заставляет предположить ваша улыбка, и сделать так, чтобы я, забросив науку, поверил своему внутреннему голосу, шепчущему мне, что вы – сама невинность, то, умоляю, откройте мне правду!

Его несомненная искренность и нежелание льстить, как ни принуждал его к лести инстинкт, подействовали на леди Миллисенту так, как никогда не действовали на нее другие ее знакомые. Впервые с тех пор, как она, уехав от отца, вышла за сэра Теофила, ей встретился просто откровенный человек. Попытки жить искусственной жизнью, которые она предпринимала с того момента, как очутилась в особняке сэра Теофила, разом стали ей невыносимы. Она почувствовала, что с нее довольно мира лжи, уловок и бессердечной власти.

– Как же мне ответить, мистер Шовелпенни?.. Одно дело – мой долг перед мужем, другое – долг перед человечеством, третье – долг перед истиной. Где-то я все равно совру. Как решить, который долг должен перевесить?

– Леди Миллисента! – вскричал он. – Вы возродили во мне надежду и вызвали сильнейшее любопытство. Как я вижу, вы живете искусственной жизнью, но при этом, если я не ошибаюсь, в вас осталась естественность, искренность и простота, и это еще может спасти вас от окружающей грязи. Говорите, умоляю! Пусть очистительный огонь правды освободит вашу душу от скверны!

Какое-то время она молчала, а потом ответила твердым голосом:

– Хорошо, я все скажу. Я слишком долго молчала. Я поддалась невероятному злу, не представляя, что делаю, пока не стало поздно. Но вы дарите мне новую надежду: возможно, еще не поздно, возможно, что-то еще удастся спасти, и в любом случае я стану самой собой. Верну свою душу, которую продала, чтобы спасти отца от нищеты. Я знать ничего не знала, когда сэр Теофил сладким голосом, еще льстивее обычного, предложил мне применить мой талант художницы для создания чудовища. Повторяю, в тот роковой момент я ни о чем не подозревала и не догадывалась, для каких кошмарных целей ему понадобилась такая картина. Я сделала то, о чем меня просили, – создала чудовище. Я позволила процитировать мои слова о том, что я его видела, но тогда не знала причины, по которой муж – о, как мне тяжело его так называть! – дал мне это странное поручение. Постепенно, по мере развертывания этой небывалой кампании, меня все больше мучили угрызения совести. Каждый вечер я опускаюсь на колени и молю Господа меня простить, хотя знаю, что прощения не будет, пока я тону в роскоши, которой меня окружил сэр Теофил. Пока я не захочу от всего этого отказаться, моей душе не видать очищения. Ваш приход стал последней каплей. Ваши простые правдивые слова наконец-то указали мне истинный путь. Я все вам расскажу. Вы поймете всю низость женщины, с которой говорите. Я без утайки поведаю вам о своем позоре. Только полностью обнажившись, я смогу вырваться из этой пучины нечистот!

И она все выложила. Говоря, она, вопреки ожиданию, видела в его глазах не отвращение и ужас, а растущее восхищение, ибо в его сердце уже зародилось неведомое ему прежде чувство – любовь. Выслушав ее до конца, он заключил ее в объятия, и она не стала сопротивляться.

– Ах, Миллисента, как же запутана и ужасна человеческая жизнь! Все, что рассказывал Хогг-Покус, оказалось правдой, зато на самом дне всего этого бесстыдства я нахожу вас, все еще способную зажечь факел истины, вас, сознавшуюся во всем, не убоявшись разорения, нахожу товарища, духовного собрата, в существование которого давно отказался верить! Но что теперь делать? Я никак не могу разобраться… Мне нужны сутки на раздумья. По истечении суток я вернусь и сообщу вам свое решение.

Шовелпенни вернулся домой в состоянии умственного и эмоционального смятения, не понимая ни своих чувств, ни мыслей. Хогг-Покус лежал на кровати и пьяно храпел. Его цинизм был бы сейчас вреден, его никак не удалось бы совместить с чувством к Миллисенте, чья красота не позволяла ни слова сказать в ее осуждение. Он поставил у изголовья кровати Хогг-Погуса большую бутылку виски и стакан, зная, что если тому доведется очнуться, то вид и вкус виски сделают свое дело, и он опять забудется.

Ему было трудно определить и разграничить свой общественный и личный долг. Заговорщики были злодеями, действовали из подлых побуждений, не заботясь о том, как это повлияет на участь человечества. Собственная нажива и власть – вот все, к чему они стремились. Средствами достижения цели служили ложь, обман, запугивание. Не станет ли он, смолчав, их сообщником? А если не молчать, если уговорить Миллисенту во всем сознаться – а он знал, что это в его силах, – то что ждет ее? Как поступит с ней муж? Какой будет реакция обожающих ее простофиль по всему миру? Он представил, как толпы втаптывают ее в пыль, со злобными воплями рвут ее на части. Даже вообразить такое было невыносимо; с другой стороны, рассуждал он, если искра благородства, вспыхнувшая в ней во время их разговора, еще не погасла, то разве сможет она и дальше нежиться на мягком ложе из выгодной лжи?

Его мысли приняли иной поворот. Может ли он позволить сэру Теофилу и его сообщникам восторжествовать? В пользу попустительства было немало аргументов. До их заговора Восток и Запад находились на грани войны, и многие боялись самоубийства человечества в бессильной ярости. Теперь же страх перед воображаемой опасностью покончил с реальной угрозой. Кремль и Белый дом, объединившись на почве ненависти к марсианам, стали лучшими друзьями. Мировые армии, ощетинились оружием против мнимого врага, и их малоэффективные вооружения не могли причинить того вреда, для которого предназначались. «Вдруг, – рассуждал он, – разумная человеческая жизнь достижима только через ложь? Что, если людские страсти таковы, что правда останется опасной до скончания времен? Не иначе, я заблуждался, превознося правду. Как видно, сэр Теофил мудрее меня. Подтолкнуть мою любимую Миллисенту к гибели было бы безумием!»