Переулок вывел меня к гаражам, стоявшим на краю оврага.
Отлогий склон спускался к забору, за которым пролегала железнодорожная линия. Выжженная трава, пыльные кусты, окурки, битое стекло, пустые консервные банки, рваная обувь, кострища…
В поисках тени я забрел в кусты и оказался на полянке, посреди которой на старом одеяле загорали две девушки.
Одна была с головой укрыта полотенцем, другая – толстушка с беспросветными ляжками – лежала навзничь, прикрыв глаза рукой.
Рядом с ними валялась винная бутылка, какие-то огрызки и объедки, желтые лосины, босоножки, джинсовая куртка…
– Леха, – тягучим басовитым голосом сказала толстушка с беспросветными ляжками, не отнимая руки от лица, – Ритка тут подыхает от жары, а ты, сука, где, а?..
– Лехи нет, – сказал я, опускаясь на корточки, как принято при разговоре с детьми и собаками. – Нет Лехи.
– А ты кто? – Толстушка приподнялась на локтях. – Где Леха?
– Стален я. А Лехи нету.
– Он же за вином пошел…
– Нету Лехи. А выпить есть. Как тебя звать?
Я не мог оторвать взгляда от ее полного тугого тела, детского выпуклого живота, рыжих волос, выбивавшихся из трусов. От ее запаха мутилось в голове.
– Закусить нечем. – Толстушка села, скрестив ноги, и запах, исходивший от нее, стал просто невыносимым. – Дара я. Это имя такое – Дара. Дарить, значит. А что значит Стален? Сталин, что ли?
– Ничего не значит…
Я сел рядом с ней в траву, открыл водку, развернул полурасплавленную шоколадку, мы выпили, стали закусывать шоколадом, слизывая его с фольги, потом я обнял ее за плечи. Во время секса она зачем-то держала за руку неподвижную Ритку.
Потом мы снова выпили, и мне стало плохо.
Кое-как добравшись до кустов, я опустился на колени и стал блевать, потом отполз в сторону, рухнул среди засохших фекалий и замер.
Разбудил меня тяжкий протяжный грохот товарного поезда, который тащился по дну оврага. Я выполз из кустов, схватил бутылку, сделал несколько глотков, перевел дух и закурил. После теплой водки стало лучше.
Я курил, сидя на склоне оврага в одних трусах, весь облепленный каким-то мусором, и считал коричневые крыши вагонов. Иногда среди товарных попадались два-три хоппера, а однажды медленно проплыла платформа, посреди которой стояла белая лошадь. Я был не настолько пьян, чтобы ошибиться: это была белая лошадь с длинным хвостом, клянусь Марксом. Она спокойно стояла на платформе, чуть расставив ноги, и задумчиво смотрела на склон оврага, но я не уверен, что она меня заметила. На какое-то мгновение я встревожился, поймав себя на том, что уже полчаса смотрю на белую лошадь, которая давно должна была скрыться вдали, но, снова глотнув водки и протерев глаза, понял, что все в порядке: внизу тянулись коричневые крыши – одна, другая, третья, четвертая, хоппер, пятая…
Наконец мне надоело считать вагоны, и я на подкашивающихся ногах побрел к полянке среди кустов.
Ритка все так же неподвижно лежала на животе, укрытая с головой полотенцем. Голая Дара спала на боку. Я перевернул ее на спину и отпрянул, заметив муху, которая выползла из ее приоткрытого рта. Склонился, прислушался, проверил пульс – Дара не дышала, пульс не прощупывался.
Наскоро одевшись, я приподнял полотенце, которым была укрыта Ритка: ее разможженная голова была густо облеплена мухами. Похоже, ее убили. Мы трахались бок о бок с мертвой девушкой, которую Дара зачем-то держала за руку. А потом, пока я блевал в кустах, спал, пил водку и считал вагоны, умерла и Дара. Жара, алкоголь, секс, ожирение, сердце…
Внизу грохотал товарняк, наверху где-то в гаражах однообразно выла электродрель.
Мглистое белесое солнце клонилось к закату, опускаясь в огненно-дымное облако, которое колыхалось на горизонте: на Кумском полигоне по-прежнему рвались снаряды.
Допив остатки водки, я поднялся к гаражам, разбил бутылку о кирпич, валявшийся в канаве, потряс головой, пытаясь избавиться от образа белой лошади на платформе бесконечного поезда, снова закурил и не торопясь зашагал по улице в сгущающихся душных сумерках, в которые обреченно погружался Некрополис.
В горле першило, на зубах скрипело.
Той ночью отец проснулся, со стоном сел, набрал полные легкие воздуха, с шумом выдохнул – изо рта его вырвался язык синего пламени – и умер.
В ночь после похорон, как и в предыдущие три ночи, я не спал – ждал, когда за мной придет милиция, но так и не дождался и стал собираться в дорогу.
Толстые тетради и старенькая пишущая машинка – это были все мои сокровища.
Тетради и машинку я заблаговременно, еще месяц назад, забрал у Жанны.
День за днем я незаметно выносил из ее квартиры свои вещи, в конце концов оставив в ванной лишь неиспользованные презервативы да зубную щетку.
Австралия аккуратно сложила мое белье, собрала еды в дорогу, перекрестила и поцеловала в лоб.
Я отдал ей свои ключи от дома и талоны – на водку, шампунь, масло и так далее.
Вдова не смогла скрыть радости.
– Если что пойдет не так, возвращайся, – неуверенным голосом сказала она. – Все-таки это твой дом…
Конечно же, я понимал, что в Москве все могло пойти не так, но о возвращении в Кумский Острог не могло быть и речи.
Австралии я не стал этого говорить – обнял, чмокнул в висок и ушел.
Милиционеры на вокзале не обратили на меня внимания.
В Кумском Остроге поезд стоял четыре минуты.
Я боялся, что на вокзал прилетит Жанна, закатит сцену, но обошлось.
Наконец поезд тронулся, и я вышел покурить.
Проводница толкала мужчин, набившихся в тамбур, и веником выметала окурки в открытую дверь.
Толстяк в велюровой шляпе, из-под которой катился пот, рассказывал о двух девчонках, которых несколько дней назад кто-то изнасиловал и убил – одной разможжил голову, а другую, видать, отравил.
– Вон там! – Толстяк тыкал пальцем в сторону гаражей, нависших над оврагом, по дну которого шел наш поезд. – У одной башка разбита, другая голая… совсем народ озверел…
– Озверел… – Огромная проводница поставила веник в угол, закурила. – Кто б меня выебал и убил – только об этом и мечтаю. Сил больше никаких нету…
Никто в тамбуре не засмеялся.
Поезд набирал ход, колеса стучали все чаще, все остервенелее.
Я курил сигарету за сигаретой, чувствуя себя шекспировским Ариэлем, отпущенным на волю.
«Then to the elements be free!»
Итак, в стихию вольную!..
В горле першило, на зубах скрипело…
Глава 11,
в которой говорится о пневме и сперме, маленьком уютном кладбище и готтентотской заднице
Как черны и промозглы ноябрьские московские вечера, как грустны и холодны, когда бредешь под дождем дворами, не различая луж, ориентируясь на горящие вдали фонари да на фигуру чернокожей красавицы – «ночью со скидкой». Она бежит впереди на тонких ногах, с трудом удерживаясь на высоких каблучках, а на свету вспыхивает крашеными золотыми волосами, золотыми туфлями и золотой сумочкой, которую прижимает к крутому бедру. Останавливается у подъезда, достает из сумочки бумажку с адресом, звонит в домофон и на ломаном русском спрашивает кого-то… фамилию не разобрать, но ударения она ставит неправильно…
