Марья медленно пошла по ступенькам вниз. Она не сказала Ивану, что ещё кое-что получает в «скорой».
Несколько дней назад был случай. Приехали по вызову. Оказалось, от страха перепутали — вызвали взрослую «скорую». А болен ребёнок. Приступ — аллергическая реакция. Видно, был сильный зуд, кожа изодрана. Глаз нет — ватные подушки вместо щёк и лба, и из крошечных щёлочек текут по этим подушкам слёзы и кровь. Плакать мальчик уже не мог, сипел и хрипел. Немолодая, недобрая женщина-врач, привыкшая безапелляционным тоном раздавать приказания, неуверенно сказала: «Маша, свяжитесь с детской „скорой“, какая доза супрастина нужна? Или ввести преднизолон? А я пока посмотрю, нет ли отёка гортани». Каким-то непонятным образом мальчик увидел белый халат, с неожиданной силой вырвался из хрупких рук матери, соскользнул на пол, побежал в дальний угол комнаты и спрятался за стул. Кричать он тоже не мог — срывисто и беспомощно хрипел. Впервые Марья видела самодовольную врачиху растерянной. И у неё при виде опухшего, хрипящего мальчика не слушались руки: никак не набирался номер детской «скорой» и потом долго не могла достать шприц, ампулу с супрастином, спирт. Волосы у мальчика, золотые, вьющиеся, опушили ватное лицо, тонкие пальчики вцепились в спинку стула. Волосы, пальчики — то живое, что осталось от мальчика, здоровое, не охваченное болезнью. Смутно слышала Марья голос врачихи: «Ребёнка надо госпитализировать. Возможен летальный исход». Что она такое говорит?! Разве можно всё называть своими словами? — думала, до рези в глазах вглядываясь в лицо ребёнка, а видела лишь золотые волосы, падающие на плечи.
В тот день Марья поняла: вовсе не так празднично это, как казалось, предназначенное ей свыше и величественное шествие врача по операционным и коридорам больниц между шеренгами вылеченных больных, это тяжкий быт! Не каждому по плечу. И никогда не знаешь: вылечишь ты больного или нет?! Прежде всего быть врачом — это отвечать за чужую жизнь.
Что главное, что не главное? Жизнь — смерть. Двухлетний мальчик чуть не погиб. Мама погибла. А отец расписался со своей девочкой через две недели после похорон и поехал с молодой женой в свадебное путешествие, как он сам выразился в письме: «зализывать раны».
Сейчас, спускаясь рядом с Иваном по знакомым с детства ступеням, Марья нарочно вызвала в памяти двухлетнего мальчика, за жизнь которого вместе с врачихой она храбро билась в течение нескольких часов. И неприятная врачиха стала в тот час хорошим врачом: в чужой боли растворила свою недоброту и увидела только главное: больного ребёнка! И она, Марья, — врач. Пусть ещё только учится, к тому же не на врача пока, а всего лишь на медсестру, в душе она уже врач, врачом будет обязательно. И это её главное. А отец, поспешивший к новому удовольствию, — не главное, не будет она о нём тосковать.
Зачем Иван вспомнил о самом тяжёлом в их жизни? Мама пила с Колечкой…
Началось всё с Колечкиного фильма о Кирилле. Всего два дня побыл фильм на экране, и его запретили.
Колечка явился к отцу в галстуке, в чистой, кипенно-белой рубашке, подобранный и без лица, вместо лица одни просящие глаза.
— Спасай Кирюху, — сказал отцу. — Иди бейся.
Но отец беспомощно развёл руками:
— Я сам, Коля, не понимаю, что произошло. Я уже пытался. Переругался со всеми на «Мосфильме». Это распоряжение свыше. Я, Коля, не могу помочь.
— Конечно, «свыше», — тихо сказал Колечка. Он ещё надеялся, он ещё владел собой. — Из министерства. Это Меркурий. Я ходил к нему на приём. Принял. Да отвернул рожу. Я понял. Заорал на него. Но великий деятель, режиссёр всея Руси, выставил меня за дверь, как бандита, с применением силы! Это он. Выскочка. Бездарность. Ему не создать такого фильма, вот он и бесится. Позвони ему, прошу тебя, он только тебе пойдёт навстречу. Помоги.
Но отец покачал головой:
— Не могу, Коля. Я не понимаю того, что происходит, всё кругом запрещают. Какие плёнки на полки ложатся! Не вижу возможности, Коля. Ты же знаешь его! Если упрётся, не сдвинешь. Он начнёт мешать и мне, а у меня — Оля, дети на руках. Он стал опасным человеком, Коля. Не высовывайся сейчас, Коля, прошу тебя. Пережди. Он знает ситуацию, знает, что делает, знает то, чего мы с тобой не знаем.
Тогда Колечка закричал:
— И ты продаёшься?! Выбрал Меркурия? Ты всегда умел выбирать. Осторожничаешь?! К власти ближе? Ты добренький, не выставляешь меня за дверь, а руками разводишь: терпи, друг, молчи.
— Правда, надо потерпеть, Коля, — озлобился отец, но сдерживался. — Надо работать, Коля. Только этим сможешь бороться. Что тебе стоит сделать ещё фильм? Ты талантище. Загонишь идею в подтекст. То же самое получится.
— Предатель! — взревел Колечка. — Ольку предал! Меня предал! Предашь любого, кто может помешать тебе!
Мама за руку потянула Колечку прочь.
— Коля, родной, успокойся! — бормотала она. — Слова жгут. Слова страшнее пуль. Молчи. Несправедливо, Коля! Мотя в самом деле не может. Он сделал бы. Он говорил Меркурию.
Колечка не слушал маму, наверное, в первый раз в жизни. Кричал пронзительно — слышно его, наверное, было на улице.
— Жить только тебе! Во лжи купаешься. Твои герои — штампованные болванчики, выродки-ублюдки! Боишься правды! Предал меня!
С большим трудом маме удалось выволочь Колечку из отцовской комнаты. Она сжала его лицо ладонями и старалась повернуть к себе. Он же всё кричал. Пока не увидел её близко. Тогда стал беспомощный и жалкий.
— Бедная. Терпеливица, — прошептал, задыхаясь, давясь словами. — Бедная моя! Девочка моя! — Жалостно смотрел он на маму. И вдруг выпрямился: — Оля, пойдём со мной! Я буду жить для тебя. Я сделаю тебя счастливой. Ты станешь большой актрисой. Я добьюсь, что ты будешь сниматься в главных ролях. Не слушай его. Ты великая актриса, тебе надо сниматься. Зачем ты слушаешься его? Идём со мной! Идём!
Мама окаменела. Стояла прямая, уронив руки. Стояла долго, до тех пор, пока Колечка не увидел её такую и не бросился вон из дома. И потом ещё долго стояла так — неподвижно, с застывшим лицом.
Колечка пришёл позже, когда папа уехал на съёмки. Но это был совсем другой Колечка, чем несколько часов назад. Галстук съехал набок, воротник рубашки потемнел, словно Колечка специально извозил его в грязи, взгляд блуждал, в руках была бутылка.
— Выпьем, Оля, справим поминки по нашей жизни. Выпьем, Оля! — Он налил маме стакан, как и себе, и мама послушно хлебнула большой глоток. Подавилась. Какое-то время сидела с вытаращенными глазами. Медленно лицо её наливалось живой краской, глаза заблестели.
Колечка напивался молча, словно израсходовал на отца все слова. Но почему-то не опьянел, только затяжелел. Медленно поднялся, на неверных ногах ушёл из их дома.
А мама впала в прострацию — увязла в незнакомом, новом для неё состоянии. Не понимала, что с ней происходит. Сначала сидела неподвижно. И вдруг заметалась, как безногий дядя Зураб, от стены к стене. Заговорила громко, отрывисто, сумбурно:
