Книга Все языки мира - Збигнев Ментцель

После освобождения из лагеря Радванский, в отличие от отца, не захотел возвращаться в Польшу. «Почему? Потому что был не дурак. Сразу почуял, чем дело пахнет», — объясняла мать. Он поехал в Англию и, хотя поначалу, похоже, бедствовал, потом, видимо, прочно встал на ноги, поскольку купил дом в Лондоне. Отцу он впервые написал только через десять лет. С тех пор из года в год, на каждое Рождество, Радванский присылал нам поздравительные открытки. И не простые: стоило раскрыть открытку, раздавались первые такты «Ночь тиха…», «Поспешают к Вифлеему пастушки…» или еще какой-нибудь известной колядки. Мать тогда радовалась как дитя. Музыкальная открытка! В Польше долго еще нельзя было достать ничего подобного.

Я заметил, что несколько лет подряд открытка из Лондона приходила в незаклеенном конверте, который кто-то — я не знал, кто, где и когда — вкладывал в прозрачный полиэтиленовый мешочек. Возле марки с головой английской королевы или на обратной стороне конверта красовался штемпель с надписью: «Внимание! Почтовое отправление поступило из-за границы в поврежденном виде!».

— Смотри и учись: вот так в Польше обстоит дело с тайной переписки, — повторял отец и объяснял мне, что все письма и бандероли с Запада у нас контролируются. — Этим мерзавцам, — говорил он, — которые вскрывают чужие письма, роются в них, читают, ищут доллары, отправленные бедным родственникам и знакомым, часто неохота снова заклеивать конверты, но ведь нужно соблюсти приличия, вот их и упаковывают в полиэтилен и ставят штемпель — без тени стыда вбивают людям в голову, будто это не наша, а зарубежная, западная почта работает спустя рукава, и во благо польских граждан приходится компенсировать ее вопиющую небрежность.

Мне было двадцать лет, когда Стефан Радванский с женой, шведкой, на целую неделю приехали в Польшу. Они приплыли на пароме, захватив с собой автомобиль. «Вауксхолл» с автоматической коробкой передач — никогда раньше я не видал машин этой марки. Руль справа, желтые номерные знаки, наклейка с буквами «GB»[41]на заднем стекле — будь то даже не «вауксхолл», а польский «фиат», все равно на варшавских улицах он бы сразу привлек внимание. Я сам видел, как на Краковском Пшедместье около гостиницы «Европейская», где остановились Радванские, народ со всех сторон обступил их машину, заглядывая внутрь.

Мать, желая принять гостей на уровне, продала в «Десе» серебряный подносик — еще одну чудом сохранившуюся семейную реликвию. На покупки в «Деликатесах» и на рынке у нее ушел целый день. На следующий день она с утра готовила ужин. Холодные закуски: селедка под майонезом, селедка с яблоками, маринованная селедка, ветчина, шейка, карбонад в малаге; затем суп из сушеных белых грибов, зразы с гречневой кашей и красной капустой, а на десерт клубника со сливками и — гордость матери — темный кофейный торт, пропитанный спиртом, так называемый «негр».

Радванские пришли ровно в шесть. Мне сразу бросилось в глаза, что у обоих очень белые зубы и что они беспрерывно широко улыбаются, и не думая прикрывать рот рукой.

Они принесли подарки: пачку чая «Липтон» и маленькую зеленую коробочку с мятными шоколадками «After Eight».

Радванскому в нашей квартире ужасно понравился паркет.

— Дуб? — спросил он и с видом знатока провел носком ботинка по нескольким половицам.

Отец отрицательно замотал головой. Накануне он дважды на корточках намазывал мастикой пол, а потом долго натирал его до блеска суконкой.

— Ясень? — продолжал допытываться гость из Лондона.

— Сосна, — сообщил отец.

— Сосна? Подумать только! А я был уверен, что дуб, — не мог надивиться Радванский и минуту спустя добавил, что в Англии паркет в таком превосходном состоянии — сущая роскошь.

Мать вмешалась в разговор и сказала, что в нашей бывшей, довоенной, квартире — в доме старой постройки — был дубовый паркет такого высокого качества, что в него можно было смотреться как в зеркало, да что толку: соседка, которую к нам подселили, моментально испоганила пол.

Шведка, которая совсем недурно говорила по-польски, спросила, что значит выражение «соседка, которую к нам подселили». Отец начал разъяснять ей принципы жилищной политики коммунистов, говорил долго и сбивчиво и под конец совершенно запутался в своих рассуждениях, так что мать попросила его замолчать.

— Объяснять это бессмысленно, — сказала она, — человеку, живущему в нормальном мире, таких вещей никогда не понять.

— Почему ты так думаешь? — шведка явно почувствовала себя задетой. — Почему ты считаешь, что мы не способны чего-то понять? Ведь Рудек минуту назад прекрасно все объяснил. Варшава после войны была разрушена, верно?

— Да, — кивнула мать.

— На восстановление требовалось много времени, верно?

— Верно.

— Правительство хотело, чтобы люди с большими квартирами помогли тем, кому вообще негде жить, верно?

— Ну, допустим… — мать саркастически усмехнулась.

— Если б у меня была большая квартира, например, четырехкомнатная, я могла бы уступить одну комнату какой-нибудь женщине. Соседке.

— Какой-нибудь женщине? Уступить? — мать иронически смотрела на жену Радванского. — А на каких условиях? И на какой срок?

— Смотря по обстоятельствам, — сказала шведка. — Наверно, если б она мне не понравилась, ей бы сразу пришлось съехать.

Мать беспомощно развела руками. Ее взгляд говорил нам: «Ну вот, теперь сами видите».

Прежде чем отец связался по телефону с Радванским, прошло три недели. Якобы он много раз пытался, но никого не заставал дома. Я не слышал, что он говорил, когда наконец дозвонился, но наверняка разговор был для него мукой.

Во-первых, он звонил из дома, а стало быть, думал об оплате, волновался, что телефонный разговор с Англией дорого обойдется, что счетчик отбивает каждую минуту, — но нельзя ведь с места в карьер приступить к делу, сперва нужно спросить, как Радванский себя чувствует, как жена, дети и тому подобное.

Во-вторых, всякий разговор, когда отцу приходилось кого-то о чем-то просить, был для него ужасно тягостным. Скорее всего, он без конца повторял: «Правда, мне б не хотелось тебя утруждать», «Помни, если это слишком большие хлопоты…» и еще что-нибудь в этом роде.

Я объяснял отцу, что приглашение — простая формальность, что если Радванский напишет бумагу и заверит ее в консульстве, его это абсолютно ни к чему не обяжет; по приезде я возмещу ему все расходы, а моего присутствия он никоим образом не ощутит, поскольку в Лондоне мне уже гарантировано жилье, работа, вообще все.

Все, кроме приглашения. Если бы мне его прислал знакомый, у которого я собирался жить, вряд ли я получил бы паспорт. Когда в Польше коммунисты ввели военное положение, Войтек как раз находился в Лондоне. Он давно мечтал перебраться на Запад, а тут подвернулся исключительный случай. Ему мгновенно продлили визу, да и с разрешением на постоянную работу не возникло особых затруднений.