Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60
– Комедия. Чисто поржать. Другого слова не нахожу. Пять лет в репертуаре. Прошла проверку временем. Театр Эстрады после ремонта. Мраморный зал, белый рояль. Обалдеть. Два часа двадцать минут. В двадцать один двадцать выходите, садитесь на пароходик и катаетесь по Москва-реке, – каждому, не пропуская и тех, у кого тряслась голова, и тех, у кого сочилось что-то из уха по прозрачной трубочке.
На улице. Он вызвал такси и с любопытством обернулся – любой мечтает посмотреть на мир после себя, вот он, посмотри: стремительно идет девушка, побежала, и белокурый ветер заплясал с плеча на плечо, может быть, потом сделают так, чтобы на лбу у девушек горели показатели состояний – «Свободна», «Ищу», «Ничего не надо», «Только замуж», «Взяла ипотеку на десять лет» для предотвращения напрасных усилий («Подождите-ка!» – он уже схватился за дверную ручку, когда врач вспомнил, что при объявлении честного диагноза желателен телесный контакт, и, натянув улыбку, опасливо приблизился и пошлепал его по плечу определенное количество раз и с разной силой, словно сигналил затаившимся внутренним органам); захлопнулась автомобильная дверца, выпроводив плевок.
Шли люди в поношенных кожаных мешках со следами наиболее часто употребляемых гримас на лицевых покровах (но первое, что он на самом деле подумал: ну и ладно, всё, что не вышло, – в следующий раз; это не имело смысла, но он не мог так не думать, и он думал: всё остальное, значит, в следующий, не этот раз), проходили бригады скорой помощи, небрежностью и отстраненностью напоминающие апостолов, шли отсыпаться медсестры из реанимации с немытыми волосами – удивительно преображала их одежда, он едва узнавал, веселые девчонки в коротких куртках с меховыми воротниками – казалось, другая одежда должна им… другая одежда – а так: простые девчонки, ждут их на выходе показательно серьезные, смолящие короткими затяжками. Они целуются, вот он, мир без тебя, целуются, тебя не замечая, и идут в сторону Третьего транспортного. Говорят о кредитах и автомобилях? Но – вряд ли о том, как прошла ночь, кто умирал и кто умер. Им не завидовал. Завидовал тем, кто стоит с тремя розами у метро, первые встречи – до прикосновений, а еще больше тем, кто стоит и ждет, сам еще не зная – какая она, угадывая в каждой и с каждой многое успевая, прежде чем поймет: не она…
Косо пошел мохнатый снег, и небо приземлилось, холодно как, в киоск прошел мужик в больничной робе и шлепках, вышла женщина с ослепленным лицом, в руках пакет, и направилась в сторону, противоположную от остановок транспорта, словно потом поймет и придется разворачиваться, в прозрачном ее пакете покачивались сплющенные тапки мужского размера и какое-то тряпье – выходит, двигалась она в свою новую жизнь, вернее – вернее, ступала по новой своей жизни, и всё прежнее – доминутно! – наливалось невероятным счастьем, там (вот оказывается!) всё озарял спокойный и радостный свет, так сильно, что даже тут грел спину, незаметно слабея. Слева сдавала назад праворульная – у водителя из носа выходила гнутая трубка и забиралась куда-то за плечо, мимо забинтованной шеи, в подъезд заходили женщины в париках, кого-то тяжело доставали с задних сидений такси, высоко поднимая коричневые конверты с томографическими снимками, и кто-то, с широко заклеенным поперек носом, в черных огромных очках, шел все-таки сам – всё видел; никто не улыбался – дом походил на портал, через который люди отбывали в другое измерение, их сначала готовили, снаряжали и отправляли, потом…
Потом, когда снег потает… Излишек зрения. Он понял: теперь во всем – только это. Всё вокруг, оказывается, только это. Всё, что кроме… То малое. Несколько цветов… Два вкуса.
– Исчезает цвет, – сказал он, – первым исчезает цвет.
Сырой воздух. Он хотел, чтобы один из тех, кто в его голове, сказал «как пахнет», чтобы не оставаться в тишине, но воздух не имел запаха; ну, хорошо, но разве не здорово – сырой воздух! – он опустил глаза: снег, какой-то удивительный снег, присел, чтобы поближе, – совершенно белый, ну, был бы совершенно белым, если бы не подтаивал, вминался, рябел, таял и леденел; снег, перемешанный с землей, дотаявший по краям до блинной толщины, леденцовой корочки, никто не взлетает над ним, не роится, даже капли живой нет, по краям все-таки сверкали капли белым пламенем, меловой яркостью, посверкивая, как рыбьи бока. Там, где снег (он казался сухим) расступался, лежала мокрая мать-земля, не дающая определить свой цвет, такая безобидная, малолицая, ничтожная, со следами капель и собачьих лап, с пыльными лопастями летучих семян, соломинками, норой подземного жителя – земля; он не смог на нее больше смотреть и посмотрел на ветки – над снегом раскачивались кожаные лоскутки листьев, словно кто-то линяющий прополз здесь в прошлом веке в сторону тепла, обдирая бока о присутствующие здесь тогда колючие тесноты; он бы и дальше стоял, но – ледяной ветер, ветер исполнял закон, под который попал человек, всюду будет за ним присматривать; он зашел согреться в кафе, забыв посмотреть вверх. И ругал себя так: хоть вернись и посмотри вверх, какое же было небо в одиннадцать двадцать четыре, ведь уже не узнает никогда, уже одиннадцать двадцать пять – кафе заполнено жаждущими бизнес-ланча, единственный свободный столик с забинтованными салфетками приборами, над черной оправой аспирантских очков администратора удивленно поднимались нарисованные брови.
В меню еще обнаруживался замах на ресторан с промысловым уклоном – «омуль балтийский», «оленина», по стенам ступали мамонты с гнутыми бивнями, похожими на внезапно освещенные картофельные ростки. Он страшно пожалел, что официантки некрасивы и мертвы, словно работали ночь, словно работали вторые сутки, словно для них всё слилось – одинаковые подносы на одинаковые столы, лишь одной повезло – ее отчитывала подробно и язвительно женщина из мелкого бизнеса, крупных семейных проблем и огромного одиночества за пирожное: пирожное подали не так, как раньше, не так, как она любит (женщине казалось – ее должны ценить и помнить), не такое, как всегда, – зубочисткой она расчленяла пирожное на фрагменты – видите? – и демонстративно выгребла сдачу из папки с чеком – не заслужили; и здесь вокзал, понял он, конвейер, случайное быдло, кухня, заполненная смуглыми рабами в ножных кандалах и с заклеенными ртами, никакого ироничного бармена, запускающего, не глядя, руку в перезванивающиеся на ветру стеклянные плоды, созревшие над головой, никакой красивой официантки, которая сегодня второй день и рада разговору, – стены, одни удаляющиеся стены вокруг, а ему хотелось соприкосновения, подтверждений своего существования, следа, но всё отступало; если только разбить посуду… Нет, не осталось бы ничего. Помнишь, ну это еще в тот день, когда с утра разбили тарелку. Да, а я и не помню, когда это было…
Погладить бы чьи-то волосы, накрыть ладонью их слепую силу, не знающую, что…
В кафе зашел нервный мужчина с длинными сальными волосами, с подвижным, готовым к обиде лицом, сандалии на босу ногу. Нагнулся к девушке за соседним столом, потом вдруг присел напротив него и оперся локтем о принесенный салат:
– Хотите, я с вами поговорю?
– Нет.
С горькой усмешкой поднялся и вышел.
Он поднял руку:
– Замените салат. Тут заходил сумасшедший и… Здесь был сумасшедший.
Ознакомительная версия. Доступно 12 страниц из 60
