25
It’s not so easy loving me
It gets so complicated
All the things you’ve gotta be
Everything’s changin
But you’re the truth
I’m amazed by all your patience
Everything I put you through
When I’m about to fall
Somehow you’re always waitin
With your open arms to catch me
You’re gonna save me from myself, from myself, yes
You’re gonna save me from myself
Christina Aguilera «Save me from myself»
– Расмус, это бесполезно. Я уже пробовала, – пожав плечами, я протянула ему чайную ложку и баночку с тёплым детским питанием, – Он не хочет пробовать прикорм.
– Ему уже семь месяцев, и он должен есть другую пишу, кроме молока, – облизав ложку, он поймал мой недовольный взгляд, – Что?
– Что—что, новую держи, – вручив ему ещё один столовый прибор, я устало закатила глаза, – Расмус, ты же куришь. И облизал ложку.
– Блин, – виновато пробормотал он, отворачиваясь, – Ну что, Витька? Это тыква. Вкусная тыква, сладенькая, открывай рот и пробуй.
Витюшка послушно открыл рот, туда благополучно была всунута ложка с приличным количеством детского пюре. Тут же скривившись, сын выплюнул всё обратно, и ярко—оранжевая масса оказалась на Расмусе.
Я с огромным трудом сдержала смех, выхватила у него банку из рук и закрыла её крышкой. Открыла морозилку, и сказала:
– Смотри.
Расмус заглянул в холодильник и тихо присвистнул.
– Да уж.
Весь верхний отдел был заполнен детским питанием – мои тщетные попытки хоть чем—то ещё накормить ребёнка. В целях экономии, я замораживала распечатанные банки. На будущее. Когда—то же Витька должен начать есть, в конце концов.
– Я думаю, в его случае пойдёт только педприкорм, – вздохнула я, – Держи.
Протянув полотенце, я вытерла стульчик для кормления и поцеловала сына в макушку.
– А что такое педприкорм?
– Это со стола. Когда ребёнок начинает интересоваться едой, месяцам к восьми, его начинают кормить тем же, что ест вся семья – в разумных пределах, конечно. Принцип тот же – овощи, фрукты для начала, но они не перемалываются в пюре, а даются кусочками.
– А если подавится? – Расмус недоверчиво прищурился, вытерев лицо и встал, чтобы взять Витюшку на руки.
– У него сейчас шесть зубов. Через месяц уже восемь будет, так что не подавиться. К тому же, ты даёшь маленькими кусочками, а не яблоко целиком, так что… Говорят, так полезнее и лучше для ребёнка.
– Ясно. Значит подождё—ё—ём, – он скривил рожицу, и ребёнок визгливо засмеялся у него на руках, – Кудрявый такой, – Расмус коротко обернулся и подмигнул мне, – Я тоже кудрявый был, на детских фотках.
– Угу, – промычала я, – Чай будешь?
– Буду.
Он ушёл в комнату, забрав ребёнка, а я посмотрела ему вслед и невольно улыбнулась.
За этот месяц никак не могу привыкнуть к тому, что он снова появился в моей жизни. В нашей жизни. Обязанности папы исполнял с трепетом и усердием – менял подгузники, купал Витюшку каждый вечер в ванной, учил его вставать на ножки и ползать не задом—наперёд, а правильно. Я умилялась, что уж сказать, и удивлялась – не думала, что молодой парень может подойти к отцовству с ответственностью.
Начала замечать за собой, что границы возраста стали размываться. Раньше считала, что чем старше – тем лучше, а теперь… Слушала клиенток, которые приходили с детьми на фотосессии и удивлялась – их взрослые мужья практически не уделяли времени собственным детям. А Расмус… Думала, что блажь юношеская – наиграется и забудет, но он, кажется, всё больше входит во вкус. Вчера вообще попросил погулять с ребёнком, но я мягко отказала – не готова отпускать с ним Витюшку, вот никак. Да и мало ли, что у него в голове, столько случаев, когда папашки детей крадут… Побаивалась в общем, да, каюсь. Он же обиделся, но вида старался не подавать.
Заварила чай, поставила на стол две чашки и овсяное печенье. С появлением ребёнка выработалась привычка – не кричать, поэтому тихо пошла в комнату, чтобы позвать Расмуса. У двери, застыла, как вкопанная, услышав приглушённое пение:
Kuula, mis räägib silmapiir,
Kuula, kui kaugele ta viib,
Kuula, mis tuulel öelda veel,
Kuula… Nüüd.[1]
Тихий мужской голос мягко лился по комнате. Выглянув из—за угла, я увидела, как Расмус плавно раскачивается из стороны в сторону с Витюшкой на руках, продолжая напевать на идеальном эстонском одну из самых трогательных песен, которую я когда—либо слышала:
