К полудню мотор замолк, трактор остановился. Меня необоримо клонило в сон, я собрала кучку соломы и улеглась в тени бункера, уверенная, что проснусь, как только мотор зарычит опять.
– Эй! Обед!
Я радостно вскинулась:
– Где?
Надо мной стоял круглоголовый, черноглазый мужик лет сорока и недоуменно улыбался. Я встала на ноги.
– Что – где? – спросил мужик.
– Да нет, это я так. Это вы тракторист?
Мужик церемонно протянул руку:
– Казыбаев Батырбай. Час обеденный перерыв.
Я пожала руку, назвалась и уселась обратно на солому.
– Обед кушать не пойдешь?
– Не пойду. Буду спать.
– Совсем кушать не хочешь?
Кушать я очень даже хотела! Но с собой у меня еды не было. А до нашего стана было километра полтора, и обратно столько же, и все под палящим солнцем, а там ждала меня все та же грибная похлебка без ничего, от которой уже начинало по-настоящему тошнить. Голод лучше заспать. А к вечеру, глядишь, так оголодаю, что и похлебку съем.
– Я пить хочу. Водички попить не дадите? – у меня был с собой аптечный пузырек с водой, но я давно все выпила.
– Иди сюда.
Мы подошли к трактору. Возле него стояла на земле канистра и закутанный в тряпки котелок.
Батырбай подал мне канистру, и я напилась воды, слегка отдававшей бензином.
– А почему кушать не хочешь? Живот болит?
– Нет, живот не болит.
– И бешбармак тоже не хочешь?
– Что это, бешбармак?
Батырбай размотал тряпки, открыл котелок, запустил туда пальцы и вынул горсть лапши с куском мяса. С пальцев в котелок капала густая желтоватая жидкость. Он поднес горсть прямо мне ко рту, запах был ошеломительный, я невольно открыла рот. Вкус был – вкус мясной пищи… Больше поначалу ничего не разобрала, проглотила, едва разжевав.
Батырбай присел на корточки, сказал мне:
– Садись!
Показал мне пальцем на котелок и принялся выгребать из него еду. У меня было твердое намерение сказать «спасибо, не хочется» и вернуться на солому, но вместо этого я стала на колени и последовала его примеру. Стараясь проявить хоть какую-то воспитанность, я лезла в котелок деликатно, двумя пальцами, пища была жирная, скользкая, едва удавалось выловить две-три лапшинки, никакого мяса. Батырбай посмотрел на меня, облизал жирные пальцы, сложил их все вместе ковшиком и показал мне:
– Вот так делай, так больше.
Так было действительно гораздо больше, и котелок скоро опустел. На дне оставалось еще сколько-то жирной душистой жижи, Батырбай протянул котелок мне. И опять я приготовилась сказать: «Нет, это вам, я и так у вас пол-обеда съела…» А пока готовилась, заглотала эту дивную жижу, только что котелок не вылизала.
– Хорошо? – спросил Батырбай.
– Очень! Очень вкусно!
– А говоришь, не хочу кушать.
Мне было очень неловко, я спросила поскорей:
– А какое это мясо?
– Хорошее мясо, свежее! Немножко старое, лошадка старая была.
Вот я и попробовала конины. Я про нее знала только из литературы, и мне всегда казалось недопустимым варварством убивать такое прекрасное, благородное животное ради мяса. А теперь подумала: а что, корову, добрую глупую корову можно убивать? Либо становись вегетарианкой, либо молчи.
– Ну, как тебе, нравится? – спросил Батырбай, глядя на меня с любопытством.
– Я же говорю, очень вкусно.
– Нет, не это. Тебе у нас нравится?
Вот так вопрос. И что на него отвечать? В данный момент, с теплой пищей в животе, мне было хорошо. Но – нравится? Надо как-нибудь подипломатичнее, чтоб не обидеть человека, это ведь его родина, он здесь живет.
– Мне степь очень нравится.
– Эх! – сказал Батырбай и сплюнул. – Наша степь хорошая была, красивая! Все некрасиво сделали, все распахали!
– А кто здесь распахал?
– Я здесь распахал. И зачем!
– Да, зачем?
– Сеять сказали, вот зачем.
– Так это же хорошо! Пшеница, хлеб, это ведь хорошо?
Батырбай повел рукой вокруг:
– Хорошо? Вот это хорошо?
Вокруг было совсем нехорошо. Колосья были низенькие, тощие, стояли редко, местами совсем ничего не было.
– Я сразу знал, что не будет хорошо. Только первый год хорошо, а потом навоз надо, много-много, у нас лошадок столько нет. А раньше много было.
– Куда же они девались?
– Подохли.
– Подохли? Отчего подохли? От эпидемии?
– Да, от эпидемии. Кушать им стало нечего. Распахали, и не стало травки кушать для лошадок.
– Зачем же вы пахали? Вы бы отказались.
– Да? Ты бы отказалась?
– Ну-у, я. Я же не умею.
Батырбай вздохнул:
– Ты хитрая. Вы все, русские, хитрые.
– А я не русская, я еврейка.
– Это все равно.
– О нет, совсем не все равно. Большая разница.
Но Батырбая эта разница совершенно не интересовала.
– Ты спать хочешь? Иди спи.
– Да ведь час уже прошел? Обед кончился?
– Иди спи. И я буду спать.
Проверять нас никто не приходил, и мы проспали часа, наверное, два. А потом часа четыре еще поработали, и за все это время зерноприемник наш наполнился едва на треть. Выяснилось, что Батырбаю, а также и мне, платили не за количество добытого зерна, а за убранные гектары. Работы комбайну было мало, поэтому катались мы по полю шустро, гектаров обработали порядочно. Могли бы и больше, но Батырбай сказал: «Хватит. При нормальном урожае столько за день убрать невозможно». – «Но он же не нормальный, – заикнулась было я, – давайте поездим еще, подзаработаем как следует». – «Нельзя», – сказал Батырбай. Он заглушил мотор, отцепил трактор от комбайна, прицепил к трактору полупустой бункер, я влезла туда и уселась на зерно, и мы поехали на ток.
Сквозь неплотно пригнанный задок бункера зерно бойко трусилось на землю. Мне было жаль зерна, я старалась отгрести его от задней стенки, удержать. Но старалась я только в этот первый день. Вскоре я повидала дороги, по которым грузовики возили зерно в Кустанай на элеватор, и поняла, что старания мои бессмысленны. Зерно валялось по обочинам только что не сугробами. Грузовики лихо мчались по выбоинам, поливая дорогу зерном из всех щелей. Выбоины тоже были забиты зерном так, что их словно и не было.
И все же полную бессмысленность нашей работы, да и всего гигантского мероприятия в целом, я еще как следует не сознавала. Зерно, хотя и ничтожно мало в соотношении с огромным пространством и с чудовищным количеством людей и техники, все же поступало на элеваторы. Кроме того, я еще надеялась, что все это только здесь так, а в других местах иначе, лучше.
