Книга Богатые девушки - Зильке Шойерман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несколько лет назад, когда мы с Клеменсом въехали в этот дом, я хотя и понимала, что есть люди, которые привыкают, и есть люди на это не способные, но еще питала надежду, что существуют некие внешние обстоятельства, способные перетянуть человека из одного лагеря в другой. Поэтому я не солгу, если скажу, что в день моего тридцатилетия я с воодушевлением приняла предложение Клеменса вместе снять дом. Но этот решительный поступок нисколько не помог мне обрести столь давно и сильно желаемое душевное спокойствие и равновесие, напротив, все стало еще хуже, я перелистываю свои старые путевые дневники студенческих времен, чтобы снова вызвать в воображении прежнее волнение, когда я не понимала, что тухлое настроение возникает внутри, и с оптимизмом надеялась, что смогу подавить его телесными движениями. Иногда я бродила до полного изнеможения. Но в итоге это мне нисколько не помогало. С тех времен я привыкла срывать с плечиков пальто, выходить на улицу и несколько раз огибать наш квартал, словно этим могла рассеять тяготеющее над нами проклятие.
Мои усилия скрыть растущее отчаяние от Клеменса, обладающего, по-видимому, врожденной способностью довольствоваться малым, стоят мне большого труда.
Я кормлю нашу кошку, белую, с палевым рисунком, я тихо беседую с ней, если бы и у меня было семь жизней, то в каждой из них я бы обзавелась кошкой, такой, как ты, это бессмысленное бродяжничество настолько само собой разумеется, что можно допустить, что именно оно дает тебе жить.
Годы и годы пыталась я жить, как кошка, я ухаживала за собой, холила руки, следила за волосами, делала гимнастику, бездельничала перед телевизором, много спала, для улучшения цвета лица пила молоко. Но никто не начинает любить свою жизнь только потому, что хорошо ухаживает за телом.
Сегодня эта женщина вдруг заговорила со мной на улице. Привет, сказала она, и я сразу вскинула глаза, чтобы убедиться, что на ее футболке нет логотипа табачной компании и что она не прячет за спиной руки, чтобы, подойдя, огорошить меня анкетой какого-нибудь института по изучению потребительского спроса. Но женщина, очевидно, стояла здесь безо всякого на то профессионального основания. Ты что, не узнаешь меня, Лизи? Я Карина, говорит она и взмахивает сумочкой. Женщина приблизительно моего возраста, кареглазая и светловолосая, волосы почти не видны на солнце, как желтый пояс радуги. Я могла бы поклясться, что никогда в жизни ее не видела, но она откуда-то знала мое уменьшительное имя — Лизи, которым меня никто не называет уже бог знает сколько лет. Мы учились в одной школе, уверенно говорит она, в параллельных классах; она начинает перечислять школьные праздники и другие мероприятия, на которых мы якобы встречались, танцы вокруг лагерного костра, подробности событий легко и свободно льются с ее накрашенных розовой помадой губ, ах, говорит она, ты помнишь ту передачу по школьному радио, когда — подумать только — кто-то поставил мопед на учительскую парковку, потом в класс пришли, и он встал и переставил мопед, став героем дня. Но самое лучшее воспоминание — это кружок испанского языка, вечерами по вторникам с фрау Гонсалес. И тут в моем сознании возникает образ рослой бледной девочки, сидевшей в классе где-то в первых рядах. Правда, я не могу решить, то ли это реальное воспоминание, то ли плод воображения, заполняющего пустоту в памяти. Мне нравится воодушевление, с каким она говорит о прошлой жизни, как будто школьные годы были прекрасным прочным корнем, опираясь на который мы смогли вырасти навстречу небесам взрослой жизни, все это было настолько фальшиво и вместе с тем настолько убедительно, что я была просто ошеломлена. Я приняла ее предложение вместе попить кофе только потому, что мне стало интересно, какие небылицы она еще мне расскажет.
Когда мы вошли в безлюдное кафе Джованни, где посетитель мог видеть свои многочисленные отражения в зеркальных стенах — вероятно, для того только, чтобы почувствовать себя еще более одиноким, и когда Джованни меня заметил, он сначала от удивления погладил свои усы, а потом, услужливо выхватив у меня из рук пакеты, поставил их возле выбранного нами столика. Я внимательно рассматриваю Карину и нахожу ее весьма симпатичной. Она таким решительным движением кладет друг на друга свои изящные загорелые ноги, что они выглядят как нечто вышедшее из употребления, но сохраняемое на всякий случай. Разговаривая, она срывает целлофан с пачки сигарет; какая удача, что я тебя встретила, это же просто случай, я всего неделю во Франкфурте, до этого долго жила в Мадриде; она замолкает, одергивает подол футболки и касается своих почти белых волос. Я пила кофе мелкими глотками, предоставив ей говорить. Мне было ясно, что она так страдает от одиночества, что заговорила бы на улице с любым, кто показался бы ей даже отдаленно знакомым. Муж оставил ее, ушел к другой, представляешь, к другой, вот так, простенько, и вся налаженная жизнь рухнула, рухнуло все, все, к чему я привыкла, я повисла в воздухе. Глаза ее округлились, когда она говорила об этом, а я думала, ага, она скучает по привычкам, она из тех людей, которые привыкают, в точности такая же, как Клеменс. Вслух же я произношу лишь пару утешительных фраз, ничего, все еще наладится. На некоторое время повисает задумчивое молчание, в наших чашках позвякивают ложки, за окном слышен шум проезжающего трамвая. Карина нарушает молчание первой. Она работает, преподает в вечернем университете испанский язык и ведет курс испанской кулинарии. В ответ я рассказываю о своей работе переводчицей, я тоже, как видишь, осталась верна испанскому языку, солнце становится нежнее, оно окутывает нас мягкой тканью света, и я, повинуясь какому-то мне самой непонятному капризу настроения, начинаю рассказывать Карине о Клеменсе и планах ремонта нашего дома, вникая в мелкие, несущественные детали, и она тем не менее внимательно меня слушает. Я вижу, что она сидит в напряженной позе, понимаю, что мне давно пора умолкнуть, но я продолжаю говорить, становлюсь неудержимо болтливой, рассказываю о новом «пежо» Клеменса, о невероятно крючковатом носе каталонского поэта, стихи которого сейчас перевожу, и о путешествии, которое мы запланировали на следующую осень.
Так происходит удивительное. Те самые вещи, которые уже давно мне надоели, вещи, навевающие на меня бесконечную скуку, теперь, когда я о них рассказываю, приобретают значимость, начинают переливаться радужными красками, если я достаточно долго выдерживаю их в лучах интереса Карины. Наверное, именно поэтому я тотчас соглашаюсь, когда она предлагает встретиться еще раз. В меня вдруг вселяется глухая и бесцельная надежда, и я возлагаю ее исключительно на Карину. Как будто мне сможет помочь эта женщина, которая сама только и делает, что жалуется!
Домой я вернулась окрыленной. Но, открыв дверь и войдя, я ощутила такую вялость и усталость, словно воздух квартиры, начиная с прихожей, был пропитан хлороформом, не желавшим улетучиваться, несмотря на то что я настежь распахнула все окна и включила диск с быстрой, ритмичной музыкой, прибавила громкость, потом еще, но не почувствовала ничего, кроме немилосердного давления на барабанные перепонки, я замечала лишь, что в комнате стоит невыносимый шум. Я выключила проигрыватель и пошла в кабинет, где меня ждал перевод, над которым я тогда работала. Собственно, через две недели я должна была его сдать, но я занималась тем, что хаотично переставляла слова, проверяя, как они звучат, и никак не могла прийти к окончательному решению; к тому же из одного только духа противоречия я выбирала, чтобы отстоять свое мнение, какового, впрочем, у меня не было, из сомнительных слов самые отдаленные по смыслу, отчего тональность целого весьма мало напоминала исходный текст. Вероятно, это был мой способ избавляться от раздражения. Но сегодня я даже не стала садиться за стол, я стоя перелистала текст, полила цветы выдохшимся яблочным соком, вышла из кабинета и принялась готовить ужин. При этом я не переставая думала о Карине. Мысленно я рассказывала ей о сегодняшнем вечере, о том, что я готовлю на ужин, что сейчас в дверь должен позвонить Клеменс, и он действительно позвонил, этот звук заставил меня привычно метнуться из кухни к входной двери, так как Клеменс всегда ленился достать из кармана ключ и очень не любил долго стоять под дверью. От него слегка пахло сигаретами и, благодаря лосьону, древесной корой, он поцеловал меня и прошел на кухню, я голоден как собака, и я смеюсь, как смеюсь всегда, когда он произносит эту фразу. У Клеменса такой счастливый вид, и я поклялась себе, что не стану язвить. Он наматывает на вилку макароны в соусе именно так, как я себе это представляю, причем на вилке образуется трехцветный букет из макарон, мяса и горошка — все, как всегда. Пока Клеменс, как обычно, просматривает газету и выкуривает свои две сигареты, я ухожу в кабинет, чтобы наверстать упущенные часы, но в этот момент в дверном проеме появляется Клеменс, ты сегодня выглядишь такой умиротворенной, наверное, сегодня у тебя был удачный день, его силуэт кажется призрачно огромным на фоне темной прихожей, и я понимаю, что он хочет со мной спать, я выключаю настольную лампу и иду за ним.
Внимание!
Сайт сохраняет куки вашего браузера. Вы сможете в любой момент сделать закладку и продолжить прочтение книги «Богатые девушки - Зильке Шойерман», после закрытия браузера.
