— А что находится в конверте, лежащем рядом с вами?
— Причина, по которой я захотела встретиться с вами сегодня вечером.
Ее объяснение напомнило мне о сугубо практической цели нашего свидания.
— Можно взглянуть?
— Через несколько минут, если не возражаете. Как я объяснила вам по телефону, есть одно обстоятельство, о котором я умолчала, но которое в данный момент представляется мне чрезвычайно важным.
— В связи с кражей и исчезновением фильма?
— Возможно. Не знаю.
— Я слушаю вас.
— Изучая переписку лебенсборнов с центром, находившимся в Мюнхене, я наткнулась на письмо, датированное летом 1941 года. Его написала некая Schwester.
— Сестра? — перевел я.
— В немецком языке слово Schwester имеет несколько значений: «сестра» и «монахиня», как во французском, но также и «медицинская сестра». Нацисты использовали многозначность этого слова, обозначая им молодых медсестер из лебенсборнов, которые могли случайно забеременеть и подарить ребенка фюреру.
— И о чем говорится в этом письме?
— Эту Schwester, немку разумеется, звали Ингрид Кирхберг. Судя по всему, она оказывала Эбнеру услуги еще до войны, а потом стала главной медсестрой в лебенсборне Сернанкура. В этом письме она жалуется на поведение медсестры, француженки, которая, по ее словам, плохо относится к иностранным пациенткам, особенно к немкам, и порой даже оскорбляет их. В письмах эту женщину называют просто «медсестра Николь». К счастью для меня, в одном из писем было указано, что она служила няней в семье Ларошей, владевших поместьем, до того как немцы реквизировали его в 1940 году. Хотя эту женщину и называли медсестрой, возможно, у нее не было соответствующей подготовки.
— Все та же политика вербовки персонала из местных жителей?
— Да. Когда лебенсборны располагались в замках, на виллах или в частных клиниках, у немцев не было проблем с квалифицированным персоналом. К тому же местное население относилось к ним не столь враждебно. Я говорила с внуком владельца поместья. Теперь семейная собственность принадлежит ему. Его дед и отец умерли.
— И разговорить его вам помогли ваши познания в виноделии?
— Отчасти, — улыбнулась Элоиза. — Ему лет сорок, и он, разумеется, не знает никакой няни, которая могла бы работать в замке в те годы. Однако он обещал расспросить прежних работников и самых старых членов своей семьи.
— И?..
— Через два дня он мне перезвонил и назвал имя: Николь Браше. Согласно полученным им сведениям, в начале войны, когда она оставила службу у Ларошей, ей было около двадцати лет.
— Около двадцати лет? — переспросил я. — Значит, вполне вероятно, что эта женщина жива и сейчас.
— Мне это тоже пришло в голову. В телефонном справочнике я нашла семь Николь Браше, одна из них живет в Шампань — Арденнах.
— Это она?
— Да. Сами понимаете, я была вне себя от радости. Если считать вашего деда, я нашла двух человек, работавших во французском лебенсборне, людей, непосредственно соприкасавшихся с одной из очень плохо изученных программ Третьего рейха.
Глаза Элоизы заблестели. Те же огоньки я видел, когда показывал ей фильм Абуэло. Она замолчала, переводя дух.
— Я позвонила ей. По голосу я поняла, что имею дело с женщиной преклонного возраста. Я была уверена, что речь идет о той самой медсестре. Я вкратце рассказала ей о своей работе и спросила, согласится ли она поведать мне о лебенсборне Сернанкура, в котором она работала во время войны.
— И что она вам ответила?
— Она немного… замялась, но тем не менее не бросила трубку. Эта женщина сказала, что это дела давно минувших дней и она смутно помнит о них. И что мне не надо ворошить прошлое.
— Что?! — воскликнул я. — Она так и сказала: «не надо ворошить прошлое»?
Элоиза, несомненно, ждала такой реакции.
— Думаю, именно так она и сказала. Во всяком случае, она произнесла слова, по смыслу близко напоминающее те, что были написаны на стене вашей квартиры.
Я не мог прийти в себя от изумления. Я пытался успокоиться, пока официант расставлял на нашем столике закуски: профитроли из козьего сыра и лосося. Я обожал их, но сейчас внезапно потерял аппетит.
— Где живет эта женщина? Мне необходимо с ней поговорить.
— Не торопитесь, Орельен. Дайте мне закончить. Вы сами поймете, что тут не все так просто.
Я налил Элоизе вина, побуждая ее продолжить рассказ.
— В конце нашего разговора она смягчилась. Мне даже показалось, что, несмотря на недоверчивый тон, она на самом деле чувствовала облегчение, слушая меня.
— Облегчение?
— Да. Полагаю, это самое подходящее слово. Во время поисков я часто замечала, что те, кто жил в тот период — каких бы взглядов они ни придерживались, — намного легче доверялись незнакомцам, особенно в тех случаях, когда не могли рассказать об этой части своей жизни близким.
— И о чем она рассказала?
— Она сказала, что в настоящий момент не чувствует себя готовой к разговору на эту тему, что ей надо хорошенько подумать.
— Полагаю, вы стали настаивать?
— Нет. Я подумала, что будет лучше, если я дам ей возможность самой разобраться в своих воспоминаниях. Она хранила их более пятидесяти лет, и я могла себе позволить подождать еще некоторое время.
Элоиза съела немного капусты.
— Но я, к сожалению, ошиблась…
— Она вам не перезвонила?
— Нет. Я ждала недели две, а потом вновь набрала номер ее телефона. Никто не ответил. Несколько дней подряд я вновь и вновь пыталась связаться с ней. Напрасно.
— Она избегала вас?
— Сначала я так и подумала. В конце марта я решила отправиться на выходные в Марну, чтобы поговорить с Николь при личной встрече. Приехав в Суланж, я увидела, что на воротах висит замок, а сам дом заперт.
Не знаю почему, но у меня появилось чувство, что продолжение мне не понравится.
— Я позвонила в дом ее ближайших соседей. Если можно так выразиться, моя поездка оказалась не напрасной.
Элоиза замолчала и взяла в руки конверт, так долго не дававший мне покоя. Из конверта она вынула газетную вырезку.
— Читайте.
Это была статья из «Юнион» от 14 марта 1999 года.
«Во время ограбления была убита восьмидесятилетняя женщина».
Я почти сразу понял, что жертвой стала Николь Браше, и погрузился в чтение статьи. Я узнал о жутких обстоятельствах смерти старой женщины, которую привязали к стулу, избили, а затем оставили умирать в кладовке ее собственного дома в Суланже. Жандармы воздерживались от комментариев, но, судя по просочившейся информации, дом был разгромлен. Наиболее вероятным мотивом считалось ограбление.
